Корсет - Перселл Лора

«Да неужели!» – мысленно парировала я. Что я могу? Кружева – слишком дорого, да и вообще, все то, что можно использовать для украшения, было недоступно нам. Конечно, я могла бы обвязать края, но это не так уж интересно.

– Мама, – внезапно перевела я разговор на другую тему, – а что мы будем делать, когда начнутся роды?

– В смысле?

– Нам ведь надо будет послать за доктором?

– О… – опять тяжело вздохнула мама и откинулась в кресле. – Что ты, Рут! У нас нет таких денег. Миссис Симмонс и миссис Винтер обещали прийти помочь.

Эти женщины служили при церкви и были довольно милыми и приветливыми. Но какое это имело отношение к родам? Смогут ли они помочь? Мне вообще никто никогда не рассказывал о том, как рожают. Я только знала, что бывает много крови. И еще, что нужна горячая вода. Мне кажется, что эти женщины из церкви слишком холеные, чтобы заниматься такими вещами.

Я вынула остаток белой нитки из иглы и бросила его на пол. Иголку аккуратно воткнула в игольницу.

– Может, мы попросим папу отложить денег на врача? А, мам? Он ведь на прошлой неделе продал ту картину с собакой.

– Нет-нет, Рут, не надо! – Мама продолжала сидеть в кресле с закрытыми глазами. Она не открывала их, боясь встретиться со мной взглядом. Мышцы ее лица были напряжены, и я понимала, что она усиленно обдумывает что-то. – Второго рожать всегда легче.

– Мама, а ты не боишься?

– Нет, девочка моя!

Я уставилась на нее, надеясь, что она почувствует мое удивление даже с закрытыми глазами.

– Правда?!

– Я довольно легко родила тебя. Не сомневаюсь, что и в этот раз все пройдет гладко.

Ее притворная беззаботность очень испугала меня. Бросив на ходу «сейчас вернусь», я вскочила и убежала наверх.

Мамина связка ключей лежала на ее кровати. Почти все ключи уже порядком проржавели.

Я осторожно стала перебирать их, пока не нашла нужный: от папиной студии.

Мне нравилось тайком приходить в отцовскую комнату и сидеть там одной – именно потому, что мне это запрещалось. Я подолгу разглядывала картины, которые папа называл «отображением своего внутреннего мира». И, конечно, трогала его пистолет.

Я выдвигала ящик стола, доставала револьвер и открывала его. Осторожно, с большим удовольствием разглядывала и трогала барабан. Рядом с револьвером лежали пули, порох и шомполы. Но меня интересовало только само оружие. Я брала его в руки, ощущая приятную холодную тяжесть в своей ладони. Потом бережно клала себе на колени и разглядывала молоточки, боковые замки и серебряные накладки, которыми была украшена черепаховая рукоятка револьвера. Красота! Совсем не дешевый экземпляр. Наверное, у моего деда – маминого отца – был подобный.

У меня мелькнула мысль, что папе следовало бы продать револьвер, чтобы оплатить доктора для мамы. Но как только я в очередной раз взяла эту вещь в руки, сразу поняла, что он никогда не сможет расстаться с ней. Револьвер был своего рода утешением для него: холодный, тяжелый, с неповторимым запахом – металла и смерти.

Мне нравилось открывать ящик стола и в который раз убеждаться, что револьвер на месте. И нравилось, задвигая ящик, слышать, как внутри перекатываются пули.

5. Доротея

Сегодня мой экипаж въехал во двор тюрьмы сразу за Черной Марией [8]. Я только хотела открыть окошко коляски, чтобы приказать Греймаршу остановиться, как он сам натянул поводья. Лошади послушно замедлили бег и замерли возле входа в тюрьму.

Вообще, тюремный транспорт сложно назвать красивым. На фоне ярко-голубого неба Черная Мария, запряженная парой вороных лошадей, больше напоминала катафалк. Я заметила небольшие щербинки на корпусе коляски и царапины на сиденье, сделанные, скорее всего, ногтями. Похоже, заключенная яростно сопротивлялась.

Во двор высыпало много народа: и надзирательницы, и крепкие коренастые мужчины с очень короткими шеями. Без их помощи здесь, похоже, не обойтись.

Полицейские открыли двери коляски. Дэвида вряд ли послали бы на такое задание, но я все равно инстинктивно высматривала его среди вышедших из коляски констеблей в темно-синей униформе. Они вытащили безвольное и почти бездыханное тело. Только по изодранным юбкам можно было понять, что это женщина.

Спустя какое-то время женщина с большим трудом встала на ноги и распрямилась. У нее были спутанные грязные волосы, осунувшееся лицо. И мне очень не понравился ее взгляд.

Казалось, что она вот-вот вырвется и убежит. Женщина действительно предприняла такую попытку, как только раздался удар колокола тюремной церкви. По-видимому, то был просто акт отчаяния. Ее тут же скрутили. Возможно, она хотела нанести полицейским еще пару царапин, пока была в силах сделать это. Несчастная вырывалась и выкрикивала что-то, но ее голос потонул в колокольном звоне.

– Пожалуй, к этой новой арестантке я пока не пойду, – сказала я Тильде.

В камере Рут Баттэрхэм все было чисто, и вела она себя совершенно спокойно – резкий контраст с тем, что я видела только что.

Слабый желтый свет проникал в камеру из-под потолка, где было предусмотрено маленькое круглое окошечко с желтоватым стеклом. Луч света падал прямо на макушку Рут с торчащими во все стороны густыми волосами. Я сощурилась, пытаясь разглядеть под ними форму черепа, но волосы были слишком густыми.

Она подняла на меня глаза, когда я вошла. И я с радостью отметила, что в этот раз она не теребит эту наводящую леденящий ужас пеньковую веревку. На коленях у нее лежала раскрытая Библия. Ладони девочки были грязными, но расслабленными.

– Доброе утро, Рут! Как мне приятно видеть тебя за чтением Библии!

– О, это вы, мисс! – без особой радости в голосе ответила Рут.

– Да, Рут! Я же обещала, что еще приеду к тебе.

Надзирательница закрыла дверь камеры. Я содрогнулась всем телом, услышав лязг замка. В этот раз она не стала предупреждать, что будет следить за нами в смотровое окно. Преодолевая страх, я подсела к Рут.

Девочка внимательно разглядывала меня. Ее взгляд скользил сверху вниз, останавливаясь то на декоре платья на груди, то на манжетах, то на кайме, которой были обшиты юбки. Ее мать ведь была швеей, поэтому не удивительно, что Рут интересуют ткани и наряды.

– Расскажи мне, о чем ты прочитала сегодня в Библии.

Рут вздохнула и медленно закрыла книгу.

– Вот каждый норовит спросить меня об этом. Все думают, что раз я совершала такие ужасные поступки, то никогда в жизни не брала в руки Библию и не переступала порога церкви. А я ведь знаю Библию почти наизусть, и в церковь ходила регулярно!

– Может, ты просто не так поняла, о чем говорит Евангелие? Может, тебе никогда не объясняли, что там написано?

Она нахмурила брови – от этого расстояние между ее глазами стало казаться еще больше.

– Может быть. Но я знаю довольно много. Я думаю, что все люди понимают одинаково, что хорошо, а что плохо. Но они все равно совершают плохие поступки. Потому что хотят этого.

Я заерзала на стуле.

– Но если бы это было так, Рут, если бы все мы всегда делали только то, что хотим, тогда тюрем на всех не хватило бы.

– Почему же, мисс? – спросила она с неподдельной улыбкой. – Вот вы, например, вряд ли всерьез хотели когда-то совершить что-то ужасное, не правда ли?

Наивная маленькая девочка! Я вмиг зарделась, словно мне плеснули кипятком в лицо, и оглянулась, чтобы посмотреть, подглядывает ли за нами надзирательница. Окошко в двери было закрыто.

– Нет идеальных людей, – ответила я вполголоса. – Я сама католичка, поэтому, если у меня появляются дурные намерения, иду и исповедуюсь, прошу священника отпустить мне эти грехи.

– Я призналась во всем полицейским, но они же не отпустят мне грехи, не простят меня…

– Но подписать признание и исповедаться – не одно и то же. Ты же умная девочка и понимаешь это, правда? В полицейском участке ты просто подписала бумагу, в которой говорится, что ты убила свою хозяйку. Но ты же не описывала там своих мотивов и всего, что было у тебя на сердце в тот момент?