Корсет - Перселл Лора

Рут была ее служанкой. Она терпеливо ухаживала за умирающей, но в то же время втайне день за днем приближала ее смерть. Она посеяла зерно смерти в тело своей хозяйки уже очень давно – и оно проросло, подобно повилике, что плотно обвивает и в итоге губит стебли, во много раз мощнее и толще себя. Слуги довольно часто убивают своих господ. Я много читала об этом в газетах и теперь буду пристальнее наблюдать за поведением Тильды.

Но это… Такой жестокий и холодный расчет. Убивать постепенно, день за днем, шаг за шагом продвигаясь к своей цели. Наверное, картина не была бы такой ужасной, если бы Рут просто ударила свою хозяйку чем-то тяжелым по голове.

И что еще ужаснее, я вновь вспомнила о том, как медленно угасала моя мама. Хотя причина ее смерти была совсем другой, я узнавала описанные признаки: выпадение волос, тонкий пушок, покрывающий кожу… Жуткая смерть. Страшно подумать, что кто-то мог специально заразить человека подобной болезнью! Невероятно! И ведь она еще совсем ребенок!

За что?

Мне бы так хотелось утешить себя мыслью о том, что Рут здесь ни при чем. Что эта женщина умерла от болезни, как моя мама… Но передо мной лежит копия признания Рут. Теперь сам воздух вокруг нее кажется каким-то зловонным и несущим смерть.

Мой кенар Уилки весело зачирикал. Я приподнялась на локте и стала наблюдать, как он летает по клетке. Кажется, у него там гораздо уютнее, чем в камере Рут Баттэрхэм.

Интересно, что девочка сейчас делает? Дремлет? Или все так же сидит и теребит пеньковую веревку?

Неужели душа ее может быть спасена? Господь уверяет, что да. Даже моя мать, умиравшая так же мучительно, как жертва Рут, подтвердила бы это. Я просто обязана убедить Рут покаяться. Более того: я хотела бы проверить на ней одну мою догадку из области френологии.

С тех пор как френология стала модной и в обществе заинтересовались изучением строения черепной коробки, моралисты принялись задавать каверзные вопросы. Они считали, что френология отказывает человеку в способности самому отвечать за свои действия.

Например, если человек родился с определенными выступами на черепе, выходит, он прирожденный преступник? В таком случае как мы можем его наказывать за то, что является для него врожденным, чего он просто не в силах изменить?

У меня сформировалась собственная френологическая теория: я считаю, что череп ребенка растет в четком соответствии с формированием его души, меняясь с каждым принятым серьезным решением. Если распознать на ранней стадии склонность человека к преступлению и помочь ему встать на путь истинный, то и душа его, и форма черепа изменятся.

Если бы мне удалось наставить на путь истинный эту девочку, Рут, на душе у меня стало бы намного спокойнее. Я даже могла бы описать свою теорию в письме мистеру Комбу – председателю Эдинбургского френологического общества. Представляю, как вытянулось бы лицо папы, узнай он, что теория его дочери, к которой он относился скептически и снисходительно, словно к детскому лепету, признана ученым с мировым именем.

Я припомнила то недоверие, с которым Рут отнеслась к моим словам о том, что я хожу по тюрьмам не для развлечения. Она отчасти права: у меня есть для этого и сугубо эгоистичные мотивы.

– Что плохого в том, что меня вдохновляет попытка привести грешницу к покаянию и наставить ее на путь истинный? Это будет полезно не только для подтверждения моей теории, но и для нее самой! – сказала я, глядя на Уилки.

Он посмотрел на меня своими блестящими глазками-бусинками и принялся весело чирикать.

Поднявшись с кровати, я подошла к своему трюмо и поправила прическу.

– Я буду и дальше посещать Рут Баттэрхэм, – сказала я своему отражению. – И пусть она кажется мне просто ужасной, а воспоминания о смерти мамы почти невыносимыми. Эти разговоры будут полезны для нас обеих. Ей я помогу осознать содеянное и покаяться, а она… даст мне возможность изучить ее череп. И не смотри на меня так! – пригрозила я Уилки, видя в зеркале, как он мечется по клетке. – Если моя теория подтвердится – представь, сколько жизней можно будет спасти!

Тишину нарушил гонг, возвестивший о том, что наступило время обеда. Вибрация от этого резкого звука прокатилась по всему дому, и я ощутила ее даже на своей коже. Уилки забился в самый угол клетки и нахохлился.

Он выглядел испуганным.

4. Рут

После того случая я перестала рассказывать, что происходит со мной в школе. Мама и так выглядела усталой и какой-то выцветшей, напоминающей поредевшую ткань. И я не хотела, чтобы эта ткань пошла дырами. Поэтому тщательно спрятала свое изорванное платье и сломанный корсет и никогда не показывала ей моих синяков и царапин. Каждое утро я торопливо сбегала по лестнице в своем помятом капоре, а вечером старалась как можно незаметнее проскользнуть в свою комнату, пряча обиду. Мама поднимала на меня свои усталые глаза, воспаленные от изнуряющего многочасового шитья, и спрашивала, как прошел день в школе.

Я лгала ей с улыбкой, что у меня все хорошо.

Правду я рассказывала только расшитым мною перчаткам. Мне так нравилось работать над ними! Чувствовать под пальцами гладкий прохладный шелк, пронзать тугую ткань иглой.

Но в один вечер, когда мы, как обычно, вышивали при тусклом свете дешевой свечи, мама осторожно потянула перчатку на себя и забрала ее у меня. И хоть солнце уже давно село, даже в еле различимом свете серебряные нити поблескивали, как маленькие слезинки.

– Это настоящее произведение искусства, Рут! – с гордостью прошептала мама, любуясь моей вышивкой. – Закрепи вот здесь и вот здесь. Завтра я отнесу перчатки миссис Метьярд. Невеста скоро пришлет за ними.

Больше всего на свете мне хотелось вырвать перчатки из рук мамы. Меня останавливала только мысль о том, что материал очень деликатный и они могут порваться. Это же мои перчатки! Мой труд, моя душа! Мне стало плохо от одной мысли, что к ним прикоснется другая женщина.

– Мама, но я еще не закончила!

– Нет-нет, девочка моя! Они само совершенство! – В голосе мамы слышалась не только гордость, но и нежность. Она никогда не говорила со мной так. – Мне не терпится увидеть выражение лица миссис Метьярд, когда она получит эту роскошь. Она непременно заплатит мне больше, в знак признательности за такую искусную работу.

Я никогда не видела миссис Метьярд, но представляла ее себе полноватой приземистой женщиной средних лет. И больше всего на свете мне хотелось бросить деньги прямо в ее лицо с двойным подбородком и забрать перчатки себе. И носить их, скрывая под ними мои мозолистые пальцы с обломанными ногтями. Они помогли бы мне стать настоящей леди.

Мама снова положила перчатки мне на колени, но я понимала, что моим мечтам не суждено сбыться. Девочке в потрепанной старой одежде не пристало носить такие роскошные вещи. Розалинда Ордакл абсолютно права: мне никогда не стать настоящей леди. А для настоящих леди я всегда буду лишь гадким насекомым. Я никогда не буду такой, как они, как бы сильно ни желала этого.

Мама присела ко мне на край кресла, озабоченно наморщив лоб.

– Тебе понравилось вышивать перчатки? – спросила она, ласково поглаживая меня.

Я крепко прижала их к груди:

– Да, мама.

– Тогда не согласишься ли ты помочь мне с другой вышивкой?

Разве я смогу вышить что-то прекраснее, чем эти цветы и бабочки на перчатках? Я закрыла глаза и представила себе бесконечный ряд различных тканей: добротную шерсть, кружевной тюль, хлопок всевозможных оттенков. Как не потеряться в этом разноцветье?

– Конечно, мама!

– Отлично! Потому что я тут подумала, что, возможно, тебе лучше стать швеей, как и я. Будем работать с тобой бок о бок. Будешь моей ученицей и помощницей. Только, понимаешь… В нашей жизни произойдут кое-какие изменения. – Мама запнулась и напряглась, словно натянутая нить. – Например, ты больше не будешь ходить в школу.

Я аж рот открыла от удивления. Мне вдруг стало очень зябко, а наша комната показалась особенно мрачной после моих грез о разноцветных тканях.