Корсет - Перселл Лора

– Э… Да… Я видела такие цветочки. В магазине.

Наконец мама оторвалась от созерцания перчаток. Ее глаза, обычно усталые и красные, сияли радостью и восхищением.

– Это замечательно, Рут! Это просто невероятно! Я же говорила, что ты прекрасная швея! Пойдем-ка, покажем папе!

Мама потянула меня за собой. Я повиновалась со вздохом. Опять она пытается заинтересовать папу нашей чисто женской работой. У него были в жизни совсем другие интересы: краски и кисти. Иногда мне казалось, что он и не видит ничего дальше своего мольберта.

Мама говорила, что одно время он неплохо зарабатывал написанием портретов. Богатым дамам очень нравилось, как он умело отображает особую искорку в глазах и как детально прорисовывает каждый сантиметр наряда.

Но у него уже давно не было заказов.

Вот почему мама бралась за все, в том числе и за сложную вышивку для Метьярдов. Ей нужно было, по выражению папы, «держать нас на плаву».

Иногда мне казалось, что отец, продолжая рисовать, действительно куда-то плывет, высоко подняв голову над водой и продолжая рисовать. А мама где-то снизу, барахтается в тине и зарослях камыша.

Мы постучали в дверь его мастерской, дождались короткого «Входите!» и только потом открыли дверь. Яркий свет на пару мгновений ослепил нас. Работать при тусклой свече? Нет, это не для папы! У него в мастерской всегда горела масляная лампа со стеклянным плафоном.

Вдоль стен громоздились многочисленные подрамники и холсты. С одной из картин на нас большими грустными глазами смотрел спаниель, изображенный так реалистично, что его хотелось нежно погладить. Я осторожно ступала по половицам, забрызганным краской. В центре комнаты перед мольбертом стоял отец: статный мужчина с взъерошенными волосами, в рубашке с закатанными до локтя рукавами и в кожаном фартуке. На нем был его неизменный коричневый жилет, а верхние пуговицы рубахи были, как всегда, расстегнуты.

Папа выглянул из-за своего мольберта:

– А, вы пришли сказать папочке «спокойной ночи», да? Я думал, вы давно спите.

Усы его выглядели весьма опрятно, чего нельзя было сказать о шевелюре. Именно от него я унаследовала свои пышные, но не поддающиеся расческе волосы. У папы они спадали копной до самого подбородка. Даже в те времена, когда мы могли позволить себе помаду для волос, с папиными кудрями она не справлялась.

– Рут хотела тебе показать кое-что, – начала мама тем кукольным голоском, которым она всегда говорила обо мне папе. – Она очень старалась весь вечер!

Чувствуя себя явно не в своей тарелке, я взяла у мамы перчатки и протянула их отцу. Я старалась не подносить их близко к нему, чтобы, не дай бог, не запачкать краской.

– О, как здорово! Ты сама это вышила? Очень мило!

Его взгляд скользнул по перчаткам и тут же вернулся к холсту, на котором я успела рассмотреть вид ночного города с отражающимися в реке уличными фонарями.

– Мне нравятся… бабочки, – добавил он.

Мама откашлялась:

– Но это же самая красивая вышивка, которую я когда-либо видела! Да еще и в ее возрасте…

– И… сколько она уже в пансионате?

Мама толкнула меня локтем, было больно, но я смолчала.

– Вообще-то, сегодня у Рут в школе возникли кое-какие проблемы…

Мои щеки мигом запылали. Я сказала обо всем маме по секрету и не хотела, чтобы отец знал.

– Проблемы? – отрешенно переспросил он. – Какие еще проблемы?

– Девчонки из ее класса наговорили ей всяких гадостей, обидели ее. Дразнили за внешний вид. У этих девочек одежда, как я полагаю, дороже, чем та, которую мы можем себе позволить.

– Послушай меня, моя девочка, – сказал папа, махнув в мою сторону кистью. Я инстинктивно прижала перчатки к себе и немного отступила, боясь, что папа забрызгает их краской. – Эти заносчивые дурочки просто не знают, о чем говорят. У тебя есть то, чего не купишь ни за какие деньги и чего у них не будет никогда.

– Например, доброе и отзывчивое сердце, – вставила мама.

На самом деле, в моем сердце клокотала злоба, но маме не стоило этого знать.

– Покажи им истинную себя, Рут. Свой талант. То, что ты вышила, – это же настоящее искусство! Истинная ты именно в этом искусстве, девочка моя. – С этими словами отец снова махнул в сторону перчаток рукой, в которой держал кисть со свисающей с нее большой каплей черной краски. Я еле успела отскочить – и капля шлепнулась на пол у моих ног. Слава богу, не на перчатки! – Ты и есть эти милейшие бабочки и красивейшие цветы. Внутри тебя, в душе твоей, есть то, чего у этих девочек не будет никогда. Как только они увидят это, им останется только восхищаться тобой!

Я молча слушала отца, но его слова совсем не вязались с тем, что я видела в школе. На самом деле, в моей школе, если какая-нибудь девочка замечала у другой то, чем сама не владела, она готова была драться с ней не на жизнь, а на смерть.

– Видишь, Рут? Папа говорит то же самое: эти девочки – просто заносчивые дурочки. Придешь завтра в школу – а они уже и забыли, за что дразнили тебя сегодня. Иди, поцелуй папу и ложись спать. Можешь спать спокойно.

Я отдала перчатки маме и подошла к отцу. Он обнял меня и прижал к себе. Папа был весь в краске, и от него сильно пахло виски. Он долго смотрел на меня своими огромными карими глазами, и я думаю, он наконец заметил, что у меня такие же, как у него, непослушные волосы и такой же большой квадратный подбородок, что эти особенности внешности я унаследовала именно от него. Но, к сожалению, далеко не всегда то, что красит мужчину, делает красавицей женщину. Сомнительное счастье для девочки – быть как две капли воды похожей на отца.

– Послушай, – шепнул мне отец, – вон в том ящичке у меня пистолет. Если тебя в школе тронут еще раз хоть пальцем, скажи мне, хорошо? Я им задам.

И тут первый раз за весь вечер я улыбнулась.

3. Доротея

Выйдя из тюремного двора, я решила во что бы то ни стало изучить во всех подробностях дело Рут Баттэрхэм. Тильда – моя компаньонка – дожидалась в карете, зябко кутаясь в шаль.

– Мы поедем домой, мисс? – спросила она, когда я устроилась поудобнее рядом с ней.

– Почти. Я приказала Греймаршу остановиться в городе.

– О нет, мисс!

Я улыбнулась ей так широко, как только могла:

– Весна уже на пороге. Хочу заглянуть в Ботанический сад. Ты разве против?

Тильда прекрасно понимала, что перед Ботаническим садом мы заглянем еще кое-куда.

И вот мы свернули на узкую мощеную улочку, насквозь пропахшую бренди. Неподалеку полицейский фонарь излучал призрачное голубое свечение.

– Я не хочу идти туда, – запричитала Тильда, – там одни пьяницы и бандиты!

– Ну это же только на пару минут.

Тильда подобрала свои многочисленные юбки:

– Вы только посмотрите на это месиво под ногами. Ну как я пойду?

– На свет голубого фонаря, – пошутила я.

Но Тильда не нашла в моих словах ничего смешного. Она скривилась и перед тем, как выпрыгнуть из коляски и засеменить по грязной мостовой, бросила на меня взгляд, полный негодования.

Тильда не может по-другому: все дело в форме ее головы. Как-то, стоя позади нее, я разглядела небольшой бугорок справа от макушки – признак самоуверенности, даже самовлюбленности и всех прочих качеств, присущих эгоистичной натуре. Она просто по природе своей не способна заботиться ни о ком, кроме себя.

Через десять минут Тильда запрыгнула обратно в коляску. Волосы ее были покрыты сажей.

– Ну?

Тильда долго ерзала, устраиваясь поудобнее. Потом подвинула горячий кирпич ближе к своим озябшим ножкам и только после этого подняла на меня глаза.

– Ботанический сад. Через полчаса, – выдавила она наконец.

Я вынула из кармана часы на цепочке и посмотрела на них:

– Отлично! Трогай, Греймарш!

Мы остановились у ограды Ботанического сада. На росших вдоль нее деревьях набухшие почки, казалось, готовы были вот-вот лопнуть. Кое-где в чистейшей росе уже проглядывала первая весенняя зелень и начинали проклевываться желтые крокусы. Я опустила штору на окошке, чтобы вдохнуть аромат весны. Природа просыпалась…