Корсет - Перселл Лора

Девочки сгрудились вокруг, плотно обступив нас.

Кто-то ударил меня по носу так сильно, что больно стало даже в горле.

Розалинда была права: тогда я не была сильной. Не могла выкрикнуть ей в лицо все то, что вертелось на языке. И уж тем более не могла вырваться из ее цепких рук.

Чьи-то руки дергали за лиф моего платья, я слышала, как рвется ткань.

– Ты не леди! Такая одежда не для тебя! Твое место в сточной канаве! Ты тварь, крыса вонючая!

Остальные девочки одобрительно загалдели. Сквозь дыры порванного платья сквозил студеный воздух, холодя тело.

– Вы только посмотрите! – с усмешкой бросила она девочкам. – Какая изящная шнуровочка! И как туго затянута! Она еще и модница у нас! У тебя никогда не получится благородный силуэт, Баттэрхэм! Для этого корсет должен быть с другими косточками. – Она все дергала за завязки на моей талии. – Вы только посмотрите на это! Дешевка! Это что, тростник? Или гусиные перья?

Я собрала всю свою волю в кулак и плюнула ей прямо в лицо.

В следующий момент я уже лежала на земле. Она повалила меня, и я довольно сильно ударилась щекой о мостовую. Не успела опомниться, как она уже поставила мне на грудь ногу, обутую в изящный сапожок с каблучком. Адская боль пронзила ребра.

– Видишь? Слабоват твой корсет!

Девочки сгрудились надо мной, отбрасывая зловещие тени. Вокруг вырос лес черных ног.

– Тростниковые косточки не годятся для корсета. Как думаешь, их легко сломать?

И все же ей пришлось попыхтеть дольше, чем она думала.

Когда я наконец поднялась и потащилась к дому, стало уже совсем темно и улицы опустели: ушли с рыночной площади и молочницы, и продавцы фруктов. Об их бойкой торговле напоминали только разбросанная повсюду кожура апельсинов да кучки навоза. Не было слышно ни криков мальчишек, ни скрежета колес. Только старьевщики сновали туда-сюда, и где-то ходил пирожник – его я не видела, но различала густой запах мясного пирога, смешивающийся с дымом от угля.

Повсюду на мостовой валялся мусор. Я брела прямо по этим отбросам, не разбирая дороги, и меня не покидало ощущение, что и мне место лишь на свалке. Отвергнутая всеми и ненавидящая весь мир, я шла, не разбирая дороги, по лужам, по лошадиному навозу, и каждый шаг отдавался болью в теле. Кожа стала липкой от холодной испарины, и на ней проступили крупинки соли, которые больно кололи меня под нижней рубашкой.

На мне был плащ. Он давно стал мне мал, но я сумела завернуться в него, чтобы хоть как-то прикрыться. Я не хотела, чтобы мама заметила следы ног на моем теле и изорванное платье. Но плащ не помогал скрыть хромоту. И я не могла сдержать стона каждый раз, когда острый край поломанной косточки корсета впивался в ребра. А капор просто тащила за собой, держа за оборванные кружева.

Если не удастся зайти незаметно в дом и быстро скользнуть наверх, придется обо всем рассказать родителям. Только не это! Это будет еще больнее, чем побои.

Наш домик был очень маленьким и скромным. Он ничем не отличался от соседних домов, тянущихся вдоль реки: три комнатушки на втором этаже, две на первом и уборная за домом. У многих нет и такого жилья. Я толкнула ободранную, давно не беленную дверь и вошла. Внутри было прохладно, но очень чистенько. Мама сидела у окна и шила в последних лучах заходящего солнца.

Вокруг нее всегда громоздилась куча отрезов разного материала: дешевого льна, батиста, кусочков муслина. Иногда казалось, что ткани высасывают из мамы цвета, с каждым днем добавляя седины и затуманивая голубизну глаз.

Я на цыпочках направилась к лестнице.

Мама не заметила меня. Она целиком и полностью сосредоточилась на своей работе. Я увидела, как она мастерски, слегка лизнув кончик нитки, с первого раза вдела ее в иголку.

И тут под моей ногой предательски скрипнула нижняя ступенька.

Мама подскочила:

– Рут?

Неловко поднявшись на ноги, она вгляделась в меня через завалы ткани.

– Что с твоим капором?

Может, я еще успею убежать наверх? Я попыталась подняться еще на ступеньку, но мама уже кинулась ко мне, разбрасывая куски ткани на своем пути.

– Да ничего с ним не случилось! – торопливо пробурчала я.

– Да? Не похоже! Сколько раз я говорила тебе беречь его?! У нас ведь нет денег на новый!

Почему она сокрушается только о капоре? Да меня всю по кусочкам собирать надо!

Она схватила меня за плащ и притянула к себе.

– Ну почему ты такая разиня и неряха? У меня совсем нет кружев на замену, да и времени на починку нет… Вот и носи теперь рваный, и пусть все смеются над тобой! Может, научишься бережно относиться к красивым вещам!

Это было уже слишком! Сначала эта унизительная трепка от девочек, а теперь еще и мама бранится! Я часто заморгала – глазам стало так больно, словно в них разом вонзили все мамины иголки и булавки.

– У меня никогда не будет красивых вещей. Никогда!

– Ты что такое говоришь, Рут? Это же был лучший…

– Нет! – крикнула я. – Все мои вещи уродливые! И сама я тоже!

– Уродливые?! – повторила мама сорвавшимся от возмущения голосом.

Но я заметила мелькнувшее на ее лице выражение, она не успела его скрыть. Я увидела в ее красных воспаленных глазах стыд. В глубине души она все понимала. Но произнесла совсем другое:

– Кто тебе такую глупость сказал?

Я снова зарыдала. Тогда я еще могла плакать.

– О, Рут!

Мама притянула меня к себе и крепко обняла. Проклятые косточки корсета опять впились мне в ребра. От этой боли и от родного запаха ткани и увядших розовых лепестков я расплакалась еще сильнее.

– Прости меня, девочка моя! Я же не знала… Кто это сделал? Девочки из школы?

Само собой разумеется, такого никогда не произошло бы с моей мамой: моей миниатюрной, изящной мамой. Я не унаследовала ее красоты со своими слишком широко расставленными глазами и тяжелым подбородком.

Я всхлипнула.

– Бедная моя девочка…

Мама достала надушенный платочек с монограммой в уголке – единственный оставшийся с прежних времен – и стала вытирать им мое лицо.

– Посиди здесь, поплачь, девочка моя. А я пойду принесу тебе ужин. – Она заправила мне прядь волос за ухо. – Не волнуйся, Рут, девочка моя милая, я починю твой капор. Мы что-нибудь придумаем.

Она посадила меня в кресло – залоснившееся и побитое молью, но лучшее в нашем доме. Не могу сказать, что мне было в нем очень удобно, ведь косточки сломанного корсета больно впивались в ребра. Мама положила мне на колени носовой платочек и исчезла на кухне.

Загремела посуда. Пытаясь хоть как-то отдышаться и успокоиться, я взяла носовой платок и стала водить пальцем по вышитой на нем монограмме.

Аккуратные, до боли знакомые родные стежки, уже почти выцветшая нить. Дж. Т. Джемайма Трассел. Так звали мою маму в девичестве. До того, как она встретила папу и пальцы ее стали шершавыми и скрюченными от постоянной работы с иглой и нитью. Я закрыла глаза и погладила монограмму на платочке в надежде, что каким-то чудесным образом это поможет мне стать такой же, как мама в молодости.

– Края я смогу аккуратно обметать, и будут как новые, – услышала я ее голос из кухни. – Кружева придется заменить, но я уверена, что в моих запасах найдется что-нибудь.

И снова звякнула посуда.

– Не так уж сильно твой капор и помят. Если хорошенько отутюжить и натянуть ткань, может, форма и восстановится.

Моя милая мама… Она просто еще не видела, в каком состоянии мое платье, ведь я так и сидела в плаще. Даже ей понадобится приложить немало усилий, чтобы починить это…

И вот она появилась в дверном проеме. На большом блюде мама несла несколько ломтиков хлеба и тонко нарезанный сыр. В другой руке у нее была чашка.

– Чай, моя девочка. Пей, тебе станет легче.

– Зачем такая роскошь? – испугалась я.

– Ничего, один раз можно.

Мама ласково забрала у меня платочек и подала чашку. Я взяла ее. Она была горячая, и моей ладони стало даже немного больно. Но эта боль была какая-то приятная, умиротворяющая.