В груди что-то екнуло.
– Какая тетя?
– Не знаю, – пожала плечиками Кира. – Просто тетя, большая, во всем белом. Пришла и у калитки стояла, я в окно видела. Постояла немного и ушла.
В кончиках пальцев закололо, щеки ожгло.
– А почему… – Лара помотала головой, отогнала накатившую вдруг дурноту. – Почему большая-то, Кир? Она была ростом, как… папа?
Кира задумалась. Как всегда в такие моменты, кончик ее носа забавно сморщился.
– Нет, – сказала она наконец. – Папа большой, но тетя больше. Сильно больше.
Жар, казалось, охватил все тело. Лара сделала глубокий вдох, утерла со лба пот.
– Может, тебе приснилось? Ты просто задремала – и увидела сон? – Она смотрела на дочку почти с надеждой.
Кира мотнула головой. Белые волосы качнулись волнами по плечам.
– Нет, мам! Я ее видела, вот как тебя видела! – Она ткнула пальцем в окно. – Вот там стояла!
Лара хотела что-то сказать – удивиться, спросить еще, может, даже отчитать врушку, – но вдруг спиной, самой кожей ощутила пристальный взгляд. Тяжелый, давящий. Он вонзился в спину тысячами горячих мурашек, ожег, ошпарил. Жар охватил виски.
Невольно вскрикнув, Лара обернулась. Но во дворе никого не было. Лишь старая вишня у калитки, которую она знала с детства, тихо покачивала ветвями.
* * *
Рук матери Лара не помнила. Помнила лишь тепло. Тепло, окутывающее, будто бережное пуховое одеяло. А еще – то самое слово. «Дочка». И тихий ласковый шепот, нежности в котором хватало на весь, такой еще маленький тогда мир. Больше от матери в памяти не осталось ничего, хотя дед Игнат и любил говаривать, что в мать она и пошла – и лицом, и фигурой, и белыми-белыми волосами. Неправильными волосами.
В школе Лару дразнили Снегурочкой.
От матери не осталось фотографий. Когда фотоаппараты «Кодак» стали атрибутами моды и роскоши, на дворе было самое начало лихолетья девяностых. Отец потом рассказывал, что жена пахала как проклятая, трудилась на нескольких работах. Что она просто не успела запечатлеть себя на пленочной вечности.
Сам он тогда тоже крутился как мог. Челночил. И в тот зимний вечер уже на въезде в город не вписался в поворот на скользкой дороге. Его «москвич» вынесло на встречную полосу – прямо на несущийся бензовоз. В огне погибли китайский видеомагнитофон, польские шмотки, японская косметика. И ее мать.
С тех пор Лара ненавидела новогодние праздники.
Отец чудом успел выскочить – на рефлексах, за миг до столкновения. Он почти не пострадал в ужасной аварии, но вскоре запил. В памяти остался страх, грубый голос и пьяные слезы, которые пугали даже сильнее. Помнила дорогу в непонятную неизвестность – дорогу в деревню, где отец оставил ее.
Отказался от нее.
– Спасибо, что приютил меня. – Лара отхлебнула еще чая. Горячий, пахучий, отдающий ароматом каких-то неведомых трав… Как в детстве, он действовал на нее умиротворяюще.
Пальцы деда Игната легонько поглаживали края жестяной кружки. Из нее к темнеющему небу тянулись струйки пара, но старик, казалось, не ощущал обжигающих прикосновений.
– Как же иначе-то, дочка? – Его голос звучал тихо и грустно. – Ведь ты и маленькая твоя – все, что у меня осталось. Да и пропали б вы в городе одни. Чужой он нам. И мне, и тебе, и ей.
Лара сделала еще глоток. Отвечать не хотелось.
В город она сбежала в шестнадцать лет. Только закончив школу в соседнем поселке, где учеников-то было – она и еще с десяток недорослей. Сбежала, оставив позади зарастающие бурьяном улицы и покосившиеся избы с мертвыми провалами окон. Деревня умирала, и привечать смерть оставались лишь одинокие старики. Дед Игнат, даром что был слеп, казался самым сильным из них. Но и в нем она, юная, по большому миру истосковавшаяся, не чувствовала жизни.
Что дал ей большой мир? Так и не пригодившийся диплом пединститута? Убитую «двушку», затерянную среди районов серых панелек? Андрея?..
Раскаленная боль разрывает ребра. Хочется кричать, но грубые пальцы стискивают горло. Тьма набрасывает на глаза черную ткань.
– Ты моя, слышишь, сука?!
Она слышит только крик, тоненький, отчаянный, на одной ноте. Понимание вспарывает мозг ужасом, и она рвется, рвется сквозь новую боль, впивается ногтями, бьет ногой в никуда – и попадает. Комната качается перед глазами – и под ногами, в спину летит хриплый мат, но она не может упасть, не может потерять сознание здесь. Она видит только Киру, свою Киру, застывшую в немом крике, прижавшую ладошки к лицу, – и бежит к ней.
А потом бежит прочь.
Домой.
В руках воспитательницы медленно порхают спицы. В старых, артритных руках с почему-то обкусанными ногтями.
Лара лежит на кровати. Ларе нужно спать. Нужно, но не хочется, – а это все-таки вещи совсем-совсем разные.
Окно задернуто темными шторами. Плотно задернуто, ни просвета не увидать. Но Лара знает: там сейчас день. Там синее небо, яркое солнце. Там – жизнь.
– Ты не спишь, – говорит воспитательница, не отрываясь от шитья.
Лара молчит. Старается дышать ровно, медленно. Осторожно скашивает глаза влево, на соседнюю кровать. Там из-под одеяла торчит огненно-рыжий затылок. И не жарко ему? В комнате духота, капельки пота покрыли лоб, выступили над губой. Лара слизывает – и морщится: солоно! На вкус – не лучше противной манки с комочками.
– Ты не спишь, – повторяет воспитательница. Голос глухой, монотонный.
Лара косится вправо. Там утопает в подушках белобрысый ежик волос. И этот одеяло натянул, даже лица не видать! Вот глупые мальчишки!
Она смотрит в потолок. Где-то там, наверху, старинная люстра. Но сейчас она не видит ни люстры, ни потолка. Над ее головой – бездонно-черный полумрак. Он нависает над ней, над воспитательницей, над всей комнатой. Лара хочет найти глазами дверь – но не видит и ее тоже.
Ларе страшно. Она зажмуривается, пытается досчитать хотя бы до сорока – вдруг поможет? Но сквозь сомкнутые веки вдруг пробивается алое, нестерпимо горячее – как яркий луч солнца. Она невольно садится на постели, вскидывая руку к глазам, – но вокруг снова бездонная тьма, и Лара с трудом может рассмотреть в ней фигуру в длинной белой рубахе, застывшую на стуле.
– Ты не спишь.
Голос воспитательницы будто не живой. Спицы с тихим звоном падают на пол.
Надо бежать, просто бежать, не важно куда, – но тело приросло к кровати. Лара может только смотреть – смотреть, как медленно поднимается, распрямляется во весь рост высокая, большая, незнакомая. Нет никакой воспитательницы – женщина, что застыла во тьме, выше любого взрослого мужчины. Волосы – белые-белые, точно снег, струятся по плечам. А от лица ее исходит свет – такой сильный, как от солнца, словно она сама солнце и есть. Но не рассеивает тьму этот свет, лишь бьет в глаза, больно, жгуче.
Тяжко звучит мерная поступь шагов. Лара не может убежать, не может даже закричать – горло будто петля сдавила. Лишь жмурится, жмурится изо всех сил – но слепящий свет сильнее, и боль от него впивается в лицо, опаляет невыносимым жаром, испепеляет.
Она слышит крик – тоненький, отчаянный.
А потом просыпается. С криком, на влажных скомканных простынях.
* * *
«Какие у тебя руки горячие!»
Эту фразу Лара слышала часто. От смешливой соседки по общежитию. От говорливой старушки, продававшей на рынке пирожки. От смуглолицего водителя в замызганной маршрутке. В большом городе она быстро научилась не реагировать на комплименты, и приятные, и непрошеные. Зачем ей были все эти славословия, улыбки и масляные взгляды, если после учебы она торопилась к самому лучшему парню на свете?
Но слова о руках… Нет, комплиментами она их не считала. Просто обыденность, всегдашняя часть ее самой, особая примета, если угодно.
Лара поклонилась утреннему солнцу. В ярком свете внезапный ночной кошмар развеялся без следа. На завтрак они с Кирой съели несколько груш – мясистых, с терпким сладковатым привкусом. Дочка с удовольствием хрустела сочной мякотью, и, глядя на нее, Лара не могла сдержать улыбки. Интернет тут ловил через раз, а других детей в деревне не было, да и быть не могло, но Кира не капризничала, не плакала, не рвалась обратно. И ни разу не спросила о папе.
