Эти странные Рэдли - Хейг Мэтт

Джими Хендрикс

– Вампиры не живут вечно, – объясняет Питер. – Но если им удается правильно и регулярно питаться кровью и избегать дневного света, они могут протянуть очень долго. Некоторые даже больше двухсот лет. А самые продвинутые инсценируют свою смерть в довольно молодом возрасте. Тот же Байрон – поехал себе в Грецию на войну, изобразил смерть от заражения при траншейной стопе [6]. И вот так каждые лет десять – меняют личину.

– Байрон? – этот кусок лекции Роуэн пропустить не мог.

Отец кивает, утешительно похлопывая сына по коленке:

– Насколько я знаю, он все еще жив. Мы с ним в восьмидесятых встречались. Он диджеил с Томасом де Квинси на вечеринке на Ибице. Они выступали как Дон Жуан и Диджей Опиум. Кто знает, продолжают ли они это дело.

Роуэн смотрит на отца и замечает в нем непривычную живость. И размазанную каплю крови на щеке, которую тот толком не вытер.

– Но это же ужасно. Мы уроды!

– Ты интеллигентный, вдумчивый и одаренный юноша. И ты не урод. Ты тот, кто проделал огромный путь, сам того не зная. Дело в том, Роуэн, что жажда крови – это одержимость. Она вызывает сильнейшую зависимость. Поглощает. Она дает силу, невероятное ощущение собственной власти, заставляет верить в свои неограниченные возможности.

Роуэн видит, как отец замирает, словно загипнотизированный каким-то внезапным воспоминанием.

– Пап, – нервно спрашивает он. – А ты убивал?

Вопрос застает Питера врасплох.

– Я пытался обходиться без этого. Старался добывать кровь другими доступными способами. В больницах, например. Понимаешь, полиция официально не признает нашего существования, но у них были специальные подразделения… Может, до сих пор есть, я не в курсе. Многие наши знакомые попросту исчезали. Мы старались вести себя осторожно. Но человеческая кровь хороша свежей, и иногда потребность в ней становилась настолько мощной, а чувство, которое она давала… так называемая энергия… – он смотрит на Роуэна, договаривая тяжелую правду одними глазами. – Так не должно быть, – говорит он с тихой грустью. – Твоя мама правильно говорила. И сейчас права. Лучше жить так, как мы живем сейчас. Даже если при этом мы умрем раньше, чем могли бы, даже если бо́льшую часть времени будем хреново себя чувствовать. Лучше быть хорошим. А теперь подожди, я тебе кое-что принесу.

Питер выходит из комнаты и через минуту возвращается с книжкой в строгом сером бумажном переплете. Он протягивает ее Роуэну. Тот читает название: «Книга Трезвенника».

– Что это?

– Помощь. Ее написала группа безымянных трезвенников, воздерживающихся, еще в восьмидесятых. Прочти. Там есть все ответы.

Роуэн пролистывает пожелтевшие страницы с загнутыми уголками. Реальные слова на реальной бумаге, от этого все происходящее кажется все более неподдельным. Он читает несколько предложений.

«Важно уяснить: то, чего мы так страстно желаем, чаще всего приводит к абсолютному саморазрушению. Нужно учиться отказываться от влечений во имя безопасной реальности».

И это годами пряталось в их доме. Сейчас это – а потом что?

Питер вздыхает:

– В общем, мы – трезвенники. Мы больше никого не убиваем и не обращаем. Для остального мира мы совершенно обычные люди.

Обращаем? Какой-то религиозный термин. Как будто тебя во что-то втягивают, убеждая или разубеждая.

Тут Роуэну приходит на ум еще один вопрос.

– Значит, тебя тоже обратили в вампира?

К его разочарованию, отец отрицательно качает головой.

– Нет. Я всегда им был. Как и предыдущие поколения Рэдли. Это вампирский род. Рэдли означает что-то вроде «алые луга». И я уверен, что речь идет не о маковом поле. А вот мама…

– Обращенная?

Отец опять кивает. Роуэн замечает в нем глубокую печаль.

– Она сама захотела. Когда-то. А я не возражал. Правда, теперь мне кажется, что она никогда меня за это не простит.

Роуэн ложится на кровать и ничего не отвечает. Он разглядывает флакончик с бесполезным снотворным, которое он принимает уже много лет. Отец безмолвно сидит рядом, слушая, как в тишине потрескивают батареи отопления.

Урод, говорит себе Роуэн спустя пару минут, начиная читать книгу. Тоби прав. Я урод. Я урод. Я урод.

А еще он думает о матери. Она сама решила стать вампиром. Бред какой-то. Как можно хотеть быть монстром?

Питер встает, смотрит на себя в зеркало и что-то замечает. Роуэн видит, как отец, лизнув палец, стирает засохшую на щеке кровь, а потом неловко улыбается:

– Мы все обсудим завтра. Мы обязаны быть сильными. Ради Клары. Нам нельзя вызывать подозрений.

Да мы только их и вызываем, думает Роуэн, когда отец закрывает за собой дверь.

Похож на Кристиана Бейла

Тоби Фелт крутит педали велосипеда и допивает остатки водки.

Мусорщик!

Позорище. Тоби клянется себе, что если ему однажды придется стать мусорщиком, то он покончит с собой. Бросится в кузов одного из этих зеленых фургонов, и пусть его перемолотят вместе с остальными отходами.

Но на самом деле он знает, что ему такое не светит. Потому что люди делятся на два типа. Есть личности сильные, вроде Кристиана Бейла и его самого, а есть слабые, вроде отца Евы и Роуэна Рэдли. И сильные обязаны непрерывно терзать слабых. Только так можно сохранить свое место на вершине. Если слабым просто позволить существовать, то станешь слабым и сам. Это примерно как оказаться в Бангкоке будущего или в седьмой части «Обители зла» и позволить зомбакам сожрать себя заживо. Убей или будешь убит.

В детстве он часто воображал, как на Бишопторп кто-то нападает. Не обязательно зомби, но кто-то в этом роде.

Нацисты – путешественники во времени.

Инопланетяне-беженцы.

Короче, нечто.

Так вот, в этой игрушечной реальности погибали вообще все, даже отец, а Тоби оставался последним живущим на Земле и сокрушал врагов. Как Бэтмен. Или Терминатор. Или как Кристиан Бейл. (Ему говорили, что он похож внешне на Кристиана Бейла. Точнее, так говорила его мать. Настоящая мать. Не эта тупая курица, с которой теперь приходится жить.) Он отстреливался, поджигал гадов, дрался с ними врукопашную, отбивал летящие в него снаряды теннисной ракеткой – короче, все сразу. А еще он точно знает, что принадлежит к сильным, потому что может заполучить такую девушку, как Ева, пока уроды вроде Роуэна Рэдли сидят себе по домам и стишки читают.

Он доезжает до дорожного знака. Отводит бутылку в сторону, как теннисную ракетку перед ударом, и с размаху разбивает ее о железный столб.

Осколок бутылки в руке приводит его в восторг. Острые края стекла наводят на мысль. Через минуту он уже крутит педали по Лоуфилду и придумывает отмщение. Он замечает на парковке у многоквартирного дома видавшую виды «Короллу», на которой приезжал отец Евы. Он осматривается, аккуратно слезает с велосипеда и оставляет его у дороги. В руке у него разбитая бутылка.

Опустившись на колени возле автомобиля, Тоби вонзает самый острый край в шину. Он пытается вогнать стекляшку поглубже, ковыряет резину, но безуспешно. У садовой ограды он замечает камень, поднимает его, садится обратно на велосипед и, пристроив ногу на педаль, с размаху запускает камень в переднее пассажирское окно.

Звон бьющегося стекла вопреки ожиданиям не радует, а отрезвляет.

Он мчится прочь, изо всех сил нажимая на педали, пока жильцы не вынырнули из постелей и не выглянули в окна.

Суббота

Есть наслажденье в бездорожных чащах

Мало что может сравниться в красоте своей с пустынной автострадой в четыре часа утра.

Белые полосы разметки и дорожные знаки раздают сияющие указания с таким же равнодушием к тому, будут ли люди их исполнять, с каким камни Стоунхенджа взирали на судьбы жалких трезвенников, кативших их в телегах через равнину Солсбери.