– Хорошо высмертился отец Никодим! – чуть ли не смеясь щебетал цыган. – Качественно!
Федор уже не помнил, как попал в эту сырую темницу. Цыган вел его вверх по хитрым узорам лестниц и коридоров, но имелось крепкое чувство, что они не поднимаются, а спускаются. Спускаются вверх. Сколько ни пытался Федор вглядеться, все без толку: мир вокруг сворачивался в фигу и плыл по воздуху мыльной пленкой. Кружилась голова, в ногах спела неуютная ватность. Но зато здесь, в этой каменной норе, все происходило словно бы в жизни. Вот они стены, вот он – убогий топчан в углу, вот они – колченогий стол у окна и ветхая табуреточка. Все это нехитрое убранство помещалось дай бог на десятке аршинов пространства.
Он глядел в окно на бесконечный полдень и прихлебывал из стакана слабую, почти безвкусную заварку. Василь где-то раздобыл и приволок для успокоения, за что Федор испытывал сердечную благодарность. Да, заварка дрянь, но зато кипяток! Его можно пить до горьких волдырей на языке, сочиняя себе фальшивую жизнь. Здесь все по-другому, здесь хорошо, когда больно.
Накатывала дрема. Федор сладко зевнул и, отворачиваясь прочь от назойливого солнца, лег на топчан.
Очнулся в луже собственной влаги, понимая, что это не пот, а тяжелое черное сусло мертвеца. Им истекал дьякон Никодим, им истекали десятки других пленников этого проклятого места. Высмерть. Она сочилась из глаз, рта и носа, текла ручьем из срамных мест, забираясь под тело горячими лужами.
Федор не мог пошевелиться – наверное снова был глубоко мертв, – но мысли в голове тлели жгучими углями.
Цыган, собака, чай отравленный притащил!
Камень вспучился под ногами, круглел и надувался; не пол – пузо девицы на сносях! Это только одно могло значить: Матушка по его душу пришла!
Пол двинулся вверх. Камень зазвенел натянутой струной, а потом эта материя, поруганная самой природой, стала складываться в фигуру. Бледная истощенная женщина, нагая, но в черном кокошнике с сияющими звездами. Матушка! Была она уже две косых сажени росту, но продолжала тянуть себя из камня. И когда фигура ее отвердела по пояс, длинные бледные руки потянулись к Федору. Неживая мать принимала в объятия мертвое чадо. Она подняла недвижимое тело, баюкая. Внимательно, хищно обнюхала, а затем стала жадно слизывать с трупа черную жижу. Когда бледное тело освободилось от излишних жидкостей, Матушка выверенным, почти нежным движением раскрыла мертвецу рот и сунула туда сосок. В глотку полилось холодное и соленое: нежизнь.
Кашляя черной кровью, Федор очнулся на топчане. Он испуганно огляделся: стол на месте, колченогий табурет на месте, каменный пол все такой же. Будто и не случилось ничего. Но Федор знал, что все было взаправду: Матушка снова забрала кусочек посмертия, дав взамен кривое подобие жизни.
В дверь громко постучали, и не дождавшись, пока разрешат, в комнатку зашел цыган. Василь держал в одной руке заварной чайник, в другой сверток, от которого аппетитно тянуло свежим хлебом и чесноком.
– Ты уж не серчай, Федор Кузьмич, – сказал цыган своим коронным тоном: не угадаешь, всерьез он или издевается. – Ты трусливый высмерчиваться, вот я тебе и мышьяку дал. Это я от доброты, чтобы ты меньше мучился.
– Уж боюсь подумать, каков ты злой. Вообще, поди что, Сатана распроклятая…
– А я не бываю злой, разучился давным-давно. Ты это, подкрепись. Хочешь, я с тобой пообедаю?
Федор неуверенно кивнул и жестом пригласил цыгана сесть.
Под смуглыми пальцами расползлась домоткань, еще сильнее потянуло ржаным хлебом и чесноком: цыган принес сала, початый каравай и несколько стрелок свежей черемши.
– Ой-йею, да не смотри волком, Федор Кузьмич! В этот раз не отрава, клянусь тебе.
– Цыгану верить – что деньги сразу по большаку разбросать. Сам жри.
Василь дал обиде пройти мимо, пожал плечами, робко улыбнулся и соорудил себе бутерброд. Закусил, попил чаю прямо из носика заварника. Опасливо озираясь, будто в комнате был кто-то еще кроме Василя, Федор подцепил шматочек сала и положил на хлеб, с удовольствием понюхал, отправил в рот и торопливо зажевал.
– И что дальше, Василечек? Ну, вот поймал ты меня, я тут смертью весь истекаю, а дальше-то что? Как в аду что ли? Веки вечные истязать меня требуется?
Василь крякнул и закрутил курчавой головой, состроив надменную мину: мол, что же ты, Федор Кузьмич, глупый-то такой? Он съел еще один бутерброд и только после этого ответил:
– Ты Матушке как вернешь все что должен, смерть то есть, можешь ходить куда хочешь. Это ее имущество, у нее боги когда-то украли и поделили промеж всех людей, чтобы они сами богами не стали. Высмертишься – сможешь по живых ходить, но куда бы ты ни шел, вернешься все равно сюда.
– Так а я же… – От внезапной злости у Федора перехватило дыхание. – Так а я когда ж у нее воровал? Да больно оно надо…
Он смешно надувал щеки и фыркал, как уставшая кобыла; на настоящую ярость силы не было. Почмокал полными губами, пошептал проклятий, но, хлебнув чаю, вернул себе спокойствие.
Цыган успел выучить нрав Федора за их недолгое знакомство. Для верности он выждал еще пару мгновений, а после защебетал с неуместной веселинкой:
– Это другая смерть, Федор Кузьмич. Не похожа она на ту, которой большинство мрут. Если человек просто так помер – это, ой-йею, мед. А наша смерть – она пчела. Дар, считай что. И дар этот, как родимое пятно иль какое другое уродство, – только определенного человека метит.
– Ты что мне тут, собака, сказать-то хочешь? Чего тянешь кишку из подранка?
– А то, ой-йею, что мы тут все родня. Не понял еще? Оттого и Матушку матушкой считать нужно.
Федор хлебнул чаю, сглотнул и потряс головой, пытаясь осознать это новое знание.
– Ничего не понимаю! – сказал он.
– Рано еще, – ответил цыган. – Всему свое время.
* * *
Разум трепало тревожными снами. Федору снились разные страсти: и как дети его гниют живьем, и как давит ему голову сцепкой вагонов, и как супруга его, потеряв последний смысл существовать, вешается перед иконами. Всякий раз, вскакивая с топчана, Федор проверял: не умер ли он опять? Потихоньку приходило смирение с собственной участью, но что-то внутри по-прежнему сопротивлялось этой чертовщине.
Цыган приносил еды и питья, убирал ведро с нечистотами и выводил на редкие прогулки. Но всегда и всюду была проклятая степь, эта охряная сухая духота.
Однажды (сколько же прошло времени?) Федор подошел к окну, глянул вниз и увидел, как пара фигур, замотанных в грязные белые саваны, впрягают гнилую мышастую стерву в плуг. Мертвая лошадь медленно пошла, вспахивая дикое поле, а следом зашагали сами мертвецы, неуклюже сея.
«Дохлая кобыла, – думал Федор. – И пахари мертвецы. Небось зерно у них гнилое и почва эта мертвая. Кругом тут смерть, но для чего-то она, собака, жизнью притворяется».
Обуяла Федора ярость, растеклась по внутренностям болючим кипятком.
– Эй! – кричал он мертвецам. – Говноеды! Как оно вам – против Господа? Хорошо? А мне вот нет!
Мертвецы не обиделись на «говноедов», лишь лениво глянули на орущего, да один из них, тот, что повыше, покрутил пальцем у виска.
Взбешенный, Федор вышел в незастекленное окно. Встреча с землей произошла быстро, но было это похоже не на удар, а на объятия.
Федор не видел, но чувствовал, что его несут. По силе хвата и громкой колыбельной он понял, что это Матушка. Шершавый язык залезал в места, о которых вслух сказать стыдно. Федор глотал горько-соленое Матушкино молозиво и осознавал, что все меньше и меньше в нем этой особенной смерти.
С каждым разом умирать было легче. Федор вычислил, что, если сильно мучаешься, высмерти выходит больше. Федор поджигал себя, умирал несколько раз от жажды и голода, однажды даже попросил Василя принести портняжных булавок. Он глотал их одну за другой, а после блевал и ходил под себя кровавым месивом. Это, пожалуй, была самая мучительная смерть.
