Оборвав, наконец, свое бесконечное, до дрожи леденящее стук-стук-стук, трость уткнулась окованным наконечником в асфальт. Запах свежевыпотрошенной земли усилился многократно. Пряча лицо, Санька видел лишь белые штиблеты и отглаженные брючины. Асфальт под ногами вибрировал. Там, глубоко под ним, что-то двигалось, выискивая, вынюхивая, выслушивая…
– Т-тебе, – выдавил Санька, старательно сгребая червей в горку. – Эт-то т-т-тебе. Я п-при-нес…
Штиблеты постояли секунду и принялись неторопливо обходить скрючившегося Саньку. Притихшая было темнота вновь пришла в движение. Она копала, рыла, пробивалась, она тянулась к нему, пытаясь разглядеть незрячими глазами. От обиды защипало в носу. Санька зарыдал, всхлипывая и трясясь. Почему? Почему он не принял извинение? Почему все должно закончиться не так, как в книжках? Почему так страшно и беспросветно? Не отрывая взгляда от асфальта, он горстями черпал червей и протягивал их вверх, невидимому существу, надевшему человечье обличье.
Санька едва не закричал от радости, когда, бесшумно ступая, вернулись белые штиблеты. В поле зрения вплыла широкая лапа-лопата, с толстыми, черными от земли когтями. Скаля зубы из папье-маше, в ней лежала кротовья маска. Обратной стороной к нему.
Санька попытался отпрянуть, замотал головой, но кто-то сильный, пахнущий мокрой шерстью, надавил ему на затылок, впечатывая лицо в окаменевшую газетную бумагу, все еще хранящую на себе обрывки старых статей. Он задохнулся – от ужаса или от того, что ноздри расплющились о маску, сам не понял, – и рухнул вперед, в извивающийся червивый холм. Скользкое, противное тут же набилось в рот, в ноздри. Черви пахли землей и мясом. Санька дернулся, пытаясь встать, зубы непроизвольно сомкнулись, челюсти пришли в движение, перемалывая сочные кольчатые тела. Мир раздвинул границы вниз, в самый низ, туда, где глубоко-глубоко под землей неспешно билось сердце Седого Незрячего. Исчезло глупое, ненужное зрение, вместо него Санька слышал, чуял и осязал.
Клацая когтями по неподатливому асфальту, он неловко развернулся и пополз назад. Где-то тут, совсем рядом, шумно дышало бесчувственное теплое тело, восхитительно пахнущее свежей кровью.
Он начнет с лица.
Максим Кабир, Дмитрий Костюкевич
Крапива
Сержант открыл глаза, увидел низкое, грязное, с глубокой трещиной небо, попытался вдохнуть и закашлял.
Нос был плотно забит, но не свернувшейся кровью, точнее, не только кровью – еще и темным мякишем. Сержант брезгливо выковырял его из ноздрей, краем сознания понимая, что «пробки» остановили кровотечение.
Он закрыл глаза.
Воздух пах сладко и крепко – медом и какой-то травой, знакомой, очень знакомой… но вот слово… Он постарался вспомнить. Мысль была заторможенной и болезненной. Сержант повернул голову и заскрипел зубами – в голове полыхнуло черным. Подкатила тошнота. Он судорожно дернулся – висок и щека куда-то провалились – и беспомощно булькнул горлом.
С губы свесилась кислая нить, сержант мучительно поднял веки и уткнулся взглядом в лапти: лапти стояли на дощатом настиле. Сам сержант лежал на чем-то мягком… Кровать?
К телу возвращалась покалывающая жизнь. Он поднял голову из мелкой пропасти и перевернулся на спину, ожидая новой вспышки. Головная боль не подвела. Сержант вцепился в постеленное под ним одеяло.
Треснутое небо оказалось потолком. Кровать – госпитальной койкой. Он – живым. Прошлое – осколочным.
Сержант помнил, что родом он из Рязани. Что зовут его Алексей Лим. Что был бой.
Помнил, как по малолетству любил пасти гусей с сестрами. Как боролся с махонькими прожорливыми жучками, будучи главным агрономом района. Как его призвали…
Он помнил, как перегораживал дорогу, зарывая мины и фугасы. Как в небе пронесся первый «костыль» [58], а по земле потянулась колонна солдат, ровных, одинаковых, с рукавами до локтя, будто на парад. Помнил прилипшего к биноклю комбата. Минометные хлопки позади наблюдательного пункта. Теряющую лоск колонну. Раскрытые рты фашистов. Их трупы. Еще один «костыль» и налетевших за ним бомбардировщиков. Рев гитлеровской артиллерии в траншеях. Гул танков из леса. Громоздкие черные машины, скатывающиеся лавиной, ощетинившиеся огнем. Развороченный фугасом танк. И ручные гранаты с толовыми шашками. И огонь бронебойщиков. Сержант помнил, как заряжал и стрелял, заряжал и стрелял. Помнил расколотое пулеметом лицо комбата, привалившегося к стенке окопа. И густой дым из вражеской машины. И тут же грохот, и удар… и пробуждение под треснувшим небом.
Значит, контузило. Но жив. В госпитале.
Чем его так? Гранатой? Снарядом? Сколько он провалялся?
Сержант свесил ноги с койки с твердым намерением сесть. В этот момент на его обращенное к потолку лицо опустилась темно-зеленая тень. Он бессознательно моргнул. Тень хлестнула по лбу, векам, носу, щекам и подбородку. Обожгла, будто на кожу плеснули сухим кипятком. Сержант взвыл и закрыл лицо рукой. Второй удар ошпарил кисть, предплечье; зеленый огонь изогнулся и жгуче цапнул за шею.
Веник, понял сержант, веник из крапивы.
Связка стеблей опустилась еще раз, сбоку, в обход руки – зубчатые листья ужалили волосками. Сержант что-то крикнул, но не услышал своего голоса. Он чувствовал, как на коже расцветают волдыри, ярко-розовые, чесучие.
Не понимая, что происходит, кто и зачем его бьет, – тяжелые, неповоротливые мысли окатывали тошнотой – он отмахнулся вслепую, в ту сторону, откуда уже трижды прилетал крапивный веник. Никого не задел, но и нового удара не последовало. Он повернулся вдогон за рукой и услышал удаляющийся перестук шажков.
Слева стояла пустая койка – железная рама без матраса и подушки. За ней, немного ближе к окнам, был дверной проем, тоже пустой, без полотна. Осыпавшаяся штукатурка обнажила гнилую балку перекрытия.
И ни души.
Лишь эхо шагов. По спине пополз крупчатый озноб.
Игнорируя слабость и боль, он сел и посмотрел на свою руку. Кожа бугрилась красной сыпью, зудела и покалывала. Он коснулся лица, потрогал горячие веки и губы. Ерунда, скоро пройдет. Крапивный чес даже отвлек от тошноты и головокружения.
Окна были большие, их закрывали зеленые колыхающиеся шторы. Сержант сделал два нетвердых шага и остановился.
Для начала следовало разобраться со своим телом, с этим сплошным ушибом от ступней до макушки. Он осторожно ощупал себя. Ниже правого колена, под штанами, обнаружил мокрую тканевую повязку. Закатал штанину, ожидая увидеть кровь, но ткань пропиталась чем-то другим – темной, резко пахнущей настойкой. Похоже, рана была неглубокой, она почти не откликалась на прикосновения пальцев. Но этот запах…
Только сейчас сержант осознал, что в палате висит густой аромат крапивы. Ею пахло все: воздух, повязка, его кожа и волосы. Даже одежда – не гимнастерка и брюки, а свободная рубаха и штаны, подпоясанные веревкой.
Он потянул к лицу подол рубахи. Грубое полотно пахло жгучим сорняком. Пряжа из крапивы? Госпитальная одежда?
Сержант завертел головой.
Пучки крапивы лежали на полу, порогах, тумбочках, под койками. Темно-зеленые венки висели над изголовьями кроватей. Из подушки и матраса торчали длинные листья. Он подошел к стулу и зачерпнул жменю высушенных бледно-зеленых соцветий, вдохнул медовый аромат.
Что здесь происходит? К чему все это? Где другие раненые, где палатные сестры? Кто отхлестал его крапивой? И почему на окнах…
Мысль оборвалась. Осененный дурной догадкой, он шагнул к окну, уже зная, что увидит. Высокие прямоугольники окон закрывали не шторы…
За стеклами шевелилось бескрайнее зубчато-зеленое поле.
Сержант подошел ближе и увидел нежно-голубое небо. Оно ютилось между верхним краем оконной рамы и крапивной нивой, узкое и испуганное стрекающим соседством.
– Твою бога мать… – сказал сержант, но не услышал ни звука.
Он понял, что потерял голос.
Сейчас это казалось наименьшей проблемой.
