Сержант заглянул в первую налево от лестницы комнату, во вторую, третью. Пусто – лишь груды тряпья и охапки крапивы.
Четвертое помещение он принял за перевязочную. Лампа осветила шкаф и стол, на котором лежали шины для вытягивания конечностей, темные полотенца, полосы ткани, платки, мотки веревки, валики и мочалки. В тазике под столом плавали размоченные водой крапивные лопухи, рядом стояли запечатанные крышками металлические барабаны для стерилизации. Валялись в углу резиновые сапоги, из которых торчало что-то серо-бурое по краям и белое, острое в центре.
Сержант шагнул было к шкафу, но передумал – вышел из перевязочной.
Он прислушивался и принюхивался, но здание пахло сорняком и пылью, а слух метался между голыми ступнями сержанта – от одного шага к другому, от одного к другому, от одного… к закрытой двери.
Сержант задержал сбивчивое дыхание. Ему показалось… нет, не показалось – за дверью кто-то стонал. Душа сержанта заплясала на нитях рассудка, будто хотела сбежать. Кто там, за дверью? Кто стонет?
Только сейчас сержант увидел кровавый след, тянувшийся от порога перевязочной к порогу, перед которым стоял он сам. Размышлять было поздно.
Сержант отворил дверь и ступил в чахлый свет коптилок.
На металлическом передвижном столе судорожно хрипела, постанывая, груда темно-красных лохмотьев. Он приблизился, с горестным разбухшим сердцем глядя на человеческий обрубок, на «самовар», как говорили об инвалидах без рук и ног. Культи несчастного были облеплены крапивными листами и обмазаны чем-то похожим на болотную тину; они хаотично подрагивали, словно пытались удлиниться рывком – вытолкнуть из ран новые ступни и кисти, голени и предплечья, локти и колени. Лицо увечного скрывала черная путаная борода, грязь и страдания.
В операционной пахло кровью, перед ее густым тошнотворным дурманом пасовала даже жигучка. Он исходил от толстого одеяла, бесформенно валяющегося слева от стола, там, где обрывался алый след. Сержант представил, как раненого тащат на второй этаж, тянут по ступеням в огромном шерстяном куле, – почему операционная не на первом? где фельдшер, который останавливал кровотечение? – и ему сделалось дурно. Так дурно, что он присел на корточки и застонал в такт «самовару», не замечая лужицу крови на пыльном полу и следы женских туфель с каблуком. Следы вели в глубь помещения.
«Обрубок, – вибрировала мысль, – ты тоже обрубок. Без семьи, без ребят, без войны…»
В дальнем правом углу операционной кто-то встал. Сержант скорее почувствовал это, чем услышал. Лоб и ладони мгновенно вспотели. Он поднял чугунную голову и увидел ползущую по стене тень.
Фигура сделала танцующий шажок – тень дернулась и разбежалась лоскутами по обшарпанной комнатушке – и замерла.
Длинное платье сестры было не серым, как показалось сержанту со двора, а коричневым; поверх белел передник и тонкие кисти, сложенные на животе. Волосы покрывал белый чепчик с алым крестом, а непослушная прядь – уголь и молоко – падала на левый глаз.
– Сестра… – Голос проклюнулся, вырвался подранком из раскупорившегося горла и напугал самого сержанта. Облегчения от встречи он не испытал, скорей, наоборот.
«Невесты Христовы… сестрички милосердия… нежные руки и голоса… но кто ты?»
– Идем, – сказала медсестра.
Ее голос был сухим и негромким, но в нем чувствовалась властность.
Не дожидаясь ответа, женщина прошла мимо сержанта (подол глухого платья коснулся его руки) и исчезла в дверях.
На столе заерзал калека, ржаво заскрипели колесики.
Сержант встал с колен и вывалился из смрада операционной.
Она ждала в конце коридора. Тут же исчезла, шагнув в помещение. В руке медсестры была оставленная сержантом лампа из голубого стекла.
Когда он зашел, она промолвила:
– Ешь.
Он осмотрелся, будто в бреду. Кухонный стол, дымящая в низкий потолок миска. Сержант опустился на табурет.
Его окутал знакомый запах. Густое темно-зеленое варево смотрело на него желтым зрачком половинки яйца и бельмом сметанистой горки, посыпанной мелкорубленой зеленью. Он взял ложку, сжал ее в кулаке.
Кухню тускло освещали две коптилки. Женщина задула лампу.
– Где я? – спросил сержант. – Что это за место?
– Ешь, – сказала медсестра; она стояла у засаленной печи: руки на животе, снисходительное безразличие в глазах.
– Как я сюда попал?
– Ешь, – повторила женщина, склонив подбородок на грудь. Красота ее лица казалась угрожающей.
– Кто вы? Почему на вас платье монахини?
– Ешь.
Он кинул ложку на стол, и она поскакала с оловянным трусливым протестом. Виски сержанта сдавил необъяснимый страх перед этой женщиной. Почему подле нее он превратился в мальчишку? Почему единственный демарш против кошмарной реальности – отказ от еды?
– Кто тот человек на столе? Что с ним случилось?
– С ним случился ты. Более молодой и здоровый. Полю нужен тот, кто может держать лопату.
– О чем вы говорите… полю… как это – полю?
– Ему нужно, чтобы ты копал. – Медсестра медленно подняла голову и повела взглядом по переплетению балок. – Да и мне не помешает помощь с крышей, местами она очень плоха.
Хотя дожди сторонятся этого места, – добавила она чуть позже.
Сержант хватал слова, как воздух. Их было много – больше, чем он рассчитывал после рубленых «идем» и «ешь», – но слишком мало для понимания. Он задыхался.
– Копал? Что копал? – Сержант вспомнил калеку в операционной, завернутый в крапиву обрубок. – Как мог копать тот несчастный?!
– С двумя руками это нетрудно, – холодно проговорила медсестра, – даже если на левой недостает пальца.
– Но у него нет… – Сержант запнулся.
Посмотрел на тарелку.
– О-о, – рот женщины округлился, к рдяным губам прижалась бледная кисть. Сержанту даже почудилась тень улыбки, мелькнувшая до насмешливо-удивительного «о-о». – Ты подумал?.. Нет, с тебя довольно и стрекавы.
Она убрала от лица руку и замолчала, глядя то на сержанта, то на тарелку. Словно мать, решающая докормить малыша или оставить голодным.
– Мина, – сказала она через минуту или две.
– Что?
Произнесенное медсестрой слово показалось чужим, сержант не мог найти ему место в странном разговоре.
– Прошлый копальщик. Я думаю, он ткнул в нее лопатой.
– Он подорвался на мине? – спросил сержант, желая получить кивок, подтверждение этой разумной версии, которую хотел стиснуть в объятиях. Мина, человек без рук и ног – такую правду война сделала понятной и близкой.
Медсестра кивнула.
– Ешь, – сказала она.
Сержант послушно взял ложку, точно успокоившийся малец, осознавший, что голос из подвала – лишь ветер, и погрузил ее в зеленый борщ. Желудок, наплевав на тревоги, сжался от предвкушения.
Горячее, живое растеклось по телу, обволокло. Он черпал с жадностью, глотал душистое варево, ложка звякала о дно тарелки. Ел громко, наслаждаясь, и дед, воскресни он и окажись здесь, отвесил бы оплеуху: «Не чавкать!»
Медсестра одобрительно наблюдала за процессом, и тень ее черным пламенем танцевала на стене.
Сержант забыл про калеку, про поле, про войну. В этом крапивном храме так легко забывать. И когда женщина жестом приказала следовать за ней, он пошел, не раздумывая. Веки слипались, желудок умиротворенно переваривал борщ. Крапива дышала за окнами единым гигантским легким, и занозистое дыхание усыпляло.
В коридоре он споткнулся, упал. Хихикнул виновато.
«Ты же понесешь меня, мама?»
Сестра поймала его за щиколотку и поволокла, словно он ничего не весил. Сержант расслабился, отдавшись длинным морозным пальцам, ощущению бегущих под спиной досок. Женщина повернула к нему лицо – не плечи, они были направлены вперед, а только голову. Кожа на шее собралась складками, хрустнул позвоночник. Белое лицо возникло над статной спиной. Глаза свирепо сияли.
«Она не человек», – прошмыгнула отстраненная мысль.
И сержант рухнул в сон.
Он видел палату, ту самую, в которой очнулся днем. Но теперь он был в ней не один. Десятки раненых возлегали на койках. Черты, искаженные невыразимым страданием. Мольба. Плач. Агонизирующие крики. Медный запах крови и кисломолочный – гноя.
