– Идем…
Дина безвольно повиновалась. Лопата жутковато заскребла по подъездной дорожке, и Эмиль поспешил взвалить ее на плечо.
Буха не хотела заканчиваться – шесть пустых бесконечных зданий, а высосанные до последней капли тела провожали их растрескавшимися глазами.
Эмиль выругал себя за то, что не разбудил Дину раньше, что скоро начнет смеркаться, что лопата на плече и нож за поясом не кажутся серьезными аргументами против мороя. С другой стороны – не днем же копать…
Копать. Копать. Слово хрустело на зубах. Чем больше он его повторял, тем больше во рту скапливалось песка.
– Кто-то должен их снять, – всхлипнула Дина.
– Обязательно. Мы всем расскажем, как только убьем чудище.
– Если убьем…
– Не если, а когда.
Похоже, он убеждал самого себя.
Под ногами шуршал степной мусор. Они свернули направо. Сверни еще раз – на развилке перед комбинатом, где лежали на боку металлоконструкции пропускного пункта, – и топай прочь из Степного, хоть с лопатой, хоть с песней. Хоть с Диной. Эмиль знал, что у них ничего не выйдет, даже если они сбегут вдвоем. Может, и будет что-то, краткое, несерьезное для нее, в благодарность за спасение, прощальное, а потом их дороги разойдутся навсегда.
Возможно, не самая плохая перспектива.
Они пошли прямо. Через пустырь к кладбищу.
На деревянном заборе и уродливых деревцах хозяйничал желто-зеленый мох. Мимо проплыл кенотаф «Михай Ермолаевич Косма»; Эмиль не остановился: боялся, что воспоминания об отце лишат сил, не пустят дальше.
«Если несколько раз перевернуть тело висельника в могиле, то пуповина удавки затянется до конца». Так сказала бабушка. А еще: «У мороя два сердца, и он принимает любые обличья».
Эмиль чувствовал напряжение Дины. Включил и передал ей фонарик. В сгущающемся сумраке проступали надгробия.
– Далеко? – спросила девушка.
– Почти в самый конец. Бабушка не хотела, чтобы ее сыновья лежали рядом… да и места, кажется, не было.
Эмиль остановился у могилы без надгробия. Деревянный крест с потемневшей табличкой. Оградка из ряда силикатных кирпичей.
Ну вот и все.
«А лучше обезглавить тело или воткнуть в грудь каленое железо».
Эмиль почувствовал раздражение – советовать легко, бабуль. Сердце билось в груди, запястьях, горле – везде. Пространство между могилами сужалось. Глаза пульсировали, точно генерировали темные вспышки. Каждый шорох и запах таил угрозу.
Что-то происходило с пейзажем, с восприятием реальности. Эмиль смотрел на могилу дяди Драгоша. Она менялась, словно перед глазами была книжка с бегущими картинками. Блокнот, который перелистывала невидимая рука, – они мастерили такие с Динкой в детстве: человечек из карандашных линий, двигающийся от кадра к кадру.
Здесь и сейчас изменения состояли лишь из нескольких жутких наложений. Холмик над могилой Драгоша то исчезал, то появлялся. На нечетных – или четных – кадрах его не было, зато был – открытый гроб на дне ямы. Холмик с крестом, яма с гробом, холмик, яма…
Но и это не все. Словно матрешка в матрешке, кадры с вырытой могилой тоже имели два варианта. Эмиль видел затылок дяди, потом лицо, затылок, лицо; голова мертвеца проворачивалась, глаза были распахнуты.
«Морой умеет насылать кошмары». Разумеется, всего этого не было. Как и ползущего по Дине свечения. Она стояла возле самой оградки, спиной к Эмилю, и словно дремала, глядя куда-то поверх крестов и приземистых рябин. На изящной фигуре сменялись цветные картинки, будто на Дину навели луч проектора.
В городе с ней случилось что-то личное, женское, болезненно-сладкое. Эмиль догадывался об этом и без пестрых подсказок, размазанных по ее спине, бедрам, стройным ногам… смотреть было невыносимо: Дина стала взрослой без него, через новую кровь, желанную, теплую, откровенную…
Эмиль положил лопату на землю и шагнул к девушке.
Они стояли без смысла у могильной насыпи. Дина – впереди, Эмиль за ее плечом, почти касаясь ее теплых волос, горячего тела, ощущая, какая она другая, далекая, пылающая…
Внезапно в их разрозненное уединение вкрался едва уловимый скрежет, картинки потеряли четкость, сделались белыми, и Эмиль понял, что нет никакого проектора – не могло быть, – а Дину освещает свет фар.
За их спинами, на кладбищенской дорожке тарахтела Зверюга.
Эмиль обернулся. Из боковой дверцы кузова высунулась высокая тварь с бугристыми лапами и деформированной пастью. Существо отклонилось от фургона, бечевка натянулась, как страховочный трос.
– Решил дядьку проведать, да, малой? – спросил Драгош.
Дина резко обернулась, задев плечом Эмиля.
Черный огонь глазниц впился в девушку.
Эмиль нащупал рукоятку ножа.
– Ну что, понравилось трахаться? – произнесло существо голосом Мирчи Брэнеску. – Что такое? Думала, не узнаю? В город махнула, и все, за моря-океаны?
– Заткнись! – заорала Дина.
– Да трахайся сколько влезет, играй во взрослую. Только знай, доча: свадьбу батя состряпает, за мертвеца пойдешь.
– Заткнись! Заткнись!..
– Дин, – Эмиль потянул ее за рукав.
Морой сменил личину – теперь из фургона выглядывала золотозубая тень – и указал на подростков длинным когтистым пальцем.
– Оргазм висельника! – гоготнуло существо, имитируя Лёшку.
Мотор Зверюги зарычал.
– За мной, – прикрикнул Эмиль.
Они побежали между могилами. Не по центральной дорожке, а по узким тропкам, вглубь – к кладбищенскому забору, за которым порастал травой и битым стеклом заброшенный стадион. Эмиль наступил на чью-то могильную плиту. В голове стучали слова чудовища: Дина уже женщина, она…
Он перевалился через ограду и припустил дальше, злой на себя, на Динку: «Пускай сама выбирается… взрослая уже».
– Косма, постой!
Он вернулся и помог ей спрыгнуть.
Шум двигателя доносился слева, с восточной стороны кладбища, приближался.
Они пересекли грунтовку и стали взбираться по склону.
Стадион – одно название. Земляная миска с футбольным полем на дне, со ржавыми трубами самодельных опор по внутренним стенкам – все, что осталось от лавочек для зрителей.
Эмиль застыл в центре поля, словно игрок, забывший, где ворота его команды, хотя никаких ворот не было – лишь поросший сорняком прямоугольник земли.
Он обернулся – Дина спускалась по откосу.
Эмиль подождал, и они снова побежали.
В растрескавшийся асфальт, там, где прерывалось кольцо насыпи, вгрызлись фары Зверюги. Эмиль понял, что совершил ошибку – вывел их прямо в лапы мороя, к единственному въезду на стадион.
Они бросились в сторону, на этот раз удачно, к самому крутому склону, который был не по силам даже фургону с колесами из черного тумана, и стали карабкаться. Ноги скользили по мягкой, напоминающей гнилую плоть земле. Руки искали крепкий сорняк, трубу, но не находили.
– Ай, – нехорошо вскрикнула за спиной Дина.
Эмиль вцепился в лезущую из склона траву, озираясь.
– Нога… – Дина заплакала.
«Интересно, а как выглядело ее лицо, когда сверху лежал голозадый выродок?»
– Помоги мне.
Зверюга резко развернулась на беговой дорожке и сдала к склону задом. Дверца распахнулась, будто пасть огромной рыбины.
Дина лежала на скользкой траве и протягивала к Эмилю руку. Она понемногу соскальзывала вниз.
– Малой, оставь эту шалаву мне, – приказал Драгош, – найдешь себе более сговорчивую давалку.
Удавка впилась в шею чудовища. С клыков капала подсвеченная усердной луной слюна.
– Косма… – взмолилась Дина.
Эмиль ухватился за острые стебли, поставил ногу поудобней и подался вниз. Замер.
«…Зачем помогать ей? Она все равно уйдет, к другому, к другим, исчезнет, как солдат в воронке взрыва, как солнечный свет за клювастой маской чумного доктора, как улыбка, как грязь, как…»
«Довольно!»
На секунду ему удалось скинуть наваждение, голова очистилась. Эмиль понял, что это не его мысли или его, но ужасно исковерканные, испачканные, умерщвленные. Он попытался окончательно пробудиться от кошмара, но миг очищения был краток.
