Именно этот труп Сеньке сейчас и напомнило Ходынское поле.
Вора передернуло от нехорошего предчувствия.
* * *
Время шло.
Совсем скоро полумрак, с трудом разгоняемый жалкими кострами, стал расслаиваться на сероватую зарю и упирающуюся ночную тьму. Эта тьма словно выходила из людей – постепенно, по частям, как тяжелый горячечный пот. Вслед за ней сухой змеиной кожей сползал сон, тяжелыми, юркими вшами семенила прочь усталость. Ожидание, предвкушение и надежда на новый чудесный день, на великолепный праздник и на гостинцы, которые им достанутся, – а они сделают все, чтобы гостинцы достались им! – переполняли собравшихся перед Ходынкой людей.
Где-то там, далеко и в то же время близко, простиралось такое манящее и таившее чудеса поле.
Постепенно погасли все костры, потухли даже огоньки цигарок.
Теперь люди стояли, робко переступая с ноги на ногу, не решаясь сделать первый шаг, – сизо-синими кучками, расплывчатыми в предутренней дымке, они ждали разрешения, намека, сигнала.
И он прозвучал.
– Дают уже, – по кучкам разнесся недовольный ропот, объединяя их в толпу. – Буфетчики-то уже половину своим роздали, ничего и не осталось почти что!
И народ пошел вперед.
* * *
Мишку подхватило и понесло, как в стремительном потоке. Он попытался упереться, но силенок не хватило, и его чуть не сбили с ног. Куда-то в сторону отнесло добрых мужиков, кормивших его яйцами, молоком и хлебом, и теперь он остался один, лицом к лицу, а точнее, лицом к спинам безумной и бездумной, ошалевшей от привкуса халявы толпы.
Люди кишели и копошились вокруг Мишки – толкаясь локтями, топчась по ногам, ища место поудобнее. Кое-где вспыхивали перебранки, наливались кровью глаза, сжимались в ярости кулаки. Драчунов не растаскивали – не до того было, никто не хотел тратить драгоценное время, терять с таким трудом отвоеванные пяди земли, – но дело ограничивалось лишь парой-тройкой ударов. Потом потоки людей отрывали ссорящихся друг от друга и разносили их в разные стороны, бессильно размахивающих руками и выкрикивающих злобную брань.
Поэтому Мишка подчинился потоку. Он был слишком мал и слаб – но юрок и ловок. Он искусно лавировал между топочущими мужиками и мелко семенящими бабами, угадывая, где вот-вот появится хотя бы ладонь свободного места, за секунду до того, как человек, находящийся там, делал шаг.
Но также он видел, как свободное место уменьшается с каждой минутой, как люди перестают делать шаги и уже только переминаются на месте, как поток замедляется и замедляется, становясь все более и более вязким.
Везде, куда ни бросить взгляд, фигуры сливались в сплошную толпу, и теперь, как Мишка ни напрягал глаза, он не мог разглядеть отдельных людей – только черную массу с пупырышками голов, словно плывущих по черной топкой луже.
И тут Мишке стало страшно.
* * *
Сенька еще не вошел в кипящую толпу, а улов уже был неплох. Пара золотых часов, снятых с неспешно беседующих господ, – что эти франты потеряли тут, в поле? – мешочек с медяками, срезанный с пояса пьяного купца, тяжело привалившегося к жалобно хрустнувшей березке, коралловые бусы, расстегнутые с пышной белой шеи какой-то зазевавшейся бабы…
В любой другой день вор бы больше не испытывал удачу, не дразнил своих воровских бесов – ушел бы домой, кинув на перекрестке медяк, как благодарность за добычу. Но только не сегодня – и не Сенька. Жадность слепила его, когтистой лапой вцеплялась в сердце, толстыми пальцами душила горло. Перед ним маячили не просто люди – а карманы, торбы, узелки, часы, брошки, заколки, бусы. Его личные, Сенькины, гостинцы.
И Сенька начал работать.
* * *
Лизонька почувствовала, как ее жадно лапают чьи-то руки. Кто-то шарил по ее телу, ощупывая тонкий и гибкий девичий стан, мягко пробегая по грудям, спускаясь на бедра, проводя по животу, – и возвращался обратно, слегка касаясь ключиц и вновь начиная свое бесстыдное путешествие.
По ее щекам разлился жгучий румянец, сердце колотилось где-то в ушах, кончики пальцев похолодели; от страха и стыда она даже не решалась ударить по этой мерзкой руке, отшвырнуть ее в сторону. Она была готова упасть в обморок от позора, но не могла. Слишком тесно сдавили ее окружающие люди, словно взяли в неумолимые тиски, спеленали в разящие потом и псиной тряпицы – и бросили в пучину невообразимого срама.
А потом появились еще руки.
* * *
Сенька повертел в пальцах что-то, на ощупь напоминающее брошь (разглядывать не было ни времени, ни возможности), и спрятал в кармашек, составленный из хитро скрученного на шее платка. Бедная барышня. Она так смешно извивалась под лапами этих жадных до свежего бабского тела мужиков, что даже не ощутила, как сзади Сенька ловко расстегнул у нее на груди брошку. Он даже и не думал жалеть ее – к подобным девицам, которые по какой-то дурной прихоти снисходили до появления в мужицком и рабочем кругу, он испытывал пренебрежение и даже какую-то злобу. Знание того, что эти самые «димократические» баре уже через час вернутся к своей роскошной и ленивой жизни, смоют с себя грязь, запах и даже воспоминания о тех, кто был рядом, приводило его в холодную завистливую ярость.
Барышня дернулась.
Сенька, уже не таясь, снова сунул руку вперед, просунув ее под мышками девицы – и с силой сдавил упругую грудь. Барышня дернулась и тоненько пискнула. Сенька осклабился – стыдно орать, боится признаться, что ее, такую белую и чистую, лапает какой-то грязный мужик? Он сдавил еще раз и убрал руку так же молниеносно, как и просовывал. Не время сейчас портить пальцы. Они ему еще пригодятся.
* * *
Лиза чувствовала, как ее уши жарко пылают. Правая грудь болезненно ныла и пульсировала – ее сдавили так, что девушке на мгновение показалось, что грудь вот-вот лопнет и протечет вниз, на землю.
Она тихонько всхлипнула.
– Дядя, – дрогнувшим голосом робко позвала, обращаясь в никуда. – Дядя, помогите…
* * *
Сенька почувствовал, как чьи-то тонкие гибкие – точь-в-точь как у него! – пальцы шарят по его телу, ощупывая бока и бедра, вкрадчиво, практически неуловимо касаясь одежды. «Содомит, что ли?» – брезгливо скривился Сенька. Он слыхал о таких барских замашках и игрищах, но никогда не видел и тем более не собирался испытывать их на себе.
Пальцы, мелко перебирая, пробежали по его боку, а потом ловко юркнули в карман. «Ловкач!» – с чувством какого-то облегчения подумал Сенька. Мир встал на свои места – его попросту хотел ограбить такой же вор, как и он сам. Ну что же, тогда наказание не замедлит последовать.
Сенька терпеливо дождался, стараясь не подавать виду, когда рука проникнет в карман полностью. Его рубаха была оттянута вниз подшитым к поле мешочком, в котором он и прятал часть наворованного, но со стороны тот лоскут было и не распознать. Ловкач, видимо, был обманут этой тяжестью – он нащупал туго натянутую ткань, но решил, что причина находится в обычном кармане. И сейчас он недоуменно шарил в нем, все больше и больше выдавая себя хаотичными движениями.
Быстрым рывком Сенька прижал локоть к боку, вдавив тот в чужую руку, аккурат в ямочку на кисти. За спиной зашипели, и рука задергалась. Сенька криво усмехнулся – о, он знал, как болезненно то место!
Он надавил еще, чуть проворачивая локоть. Раздался хруст, и чужая рука обмякла. Сенька ослабил давление, рука выскользнула из тисков – и за спиной кто-то тяжело заворочался, затопал, забранился, требуя выпустить его.
Сенька снова мстительно хмыкнул – судя по всему, неудачливый ловкач сбегал с поля, баюкая на весу изуродованную руку. Сейчас ему нужно было как можно скорее показаться лекарю; если промедлит, может так навсегда и остаться со скрюченной кистью.
Ну что же, день складывается как никогда удачно.
* * *
