Никитишна, жалостно охая, принялась сдирать развешенное по веревкам белье. «Сказывала, вдвоем живут, а стирано на десяток», – удивился Андрейка. Рубахи с бурыми пятнами, простыни, штаны, женское и мужское исподнее, ворох детских вещей. Соседей обстирывает? Маманька так делала… Только откуда соседи? Овраги да степь. Андрейка шмыгнул носом. От костровой вони его замутило, голова закружилась, дым ел глаза, размывая хутор и опухшие, искривленные ивы, делая все нереальным и зыбким, словно во сне. Вместе с дымом плыла вязкая могильная тишина. Не мычала корова, не возились свиньи в хлеву, не кудахтали куры, гнездясь на насест. Скотины вроде и нет, где же мясо на торговлю берут? Жутковатый дом, прячущийся во мгле на отшибе, и странные люди, пропахшие гарью, внушили Андрейке безотчетный, ознобливый страх.
Хозяйка сгребла белье в руки, толкнула шаткую дверь. В сенях темно, пахло сеном, сырой землей и мышами.
– Ступеньки тут, не расшибитесь.
Скрипнула новая дверь, дохнуло застоявшееся тепло. Мутными пятнами белели оконца, алела лампада, проявляя скорбные лики святых в убранстве из вышитых рушников.
Зашуршало, чиркнула спичка, горницу залил мягкий свет керосиновой лампы. Отблески запрыгали по углам и низкому потолку, нагоняя на Андрейку еще большей жути. За пределами размытого желтого пятна тьма сгустилась и угрожающе колыхалась, облизывая печь, низкие лавки и окованный медью сундук.
– Умывальник за печкой, я поснидать соберу, – хозяйка упорхнула во тьму.
– Мамунь, – прошептал Андрейка, втягивая голову в плечи и погромче брякая соском умывальника. – Мамунь, боязно мне. Может, уйдем? Я кушать совсем не хочу.
– Ты чего, дурачок, испужался? – мамка ласково провела по вихрам. – От усталости это и с голодухи. Ну куда мы пойдем? Неудобно перед людьми.
– Ну мамунь…
– Все, я сказала.
Андрейка умолк, чутко уловив мамино настроение. С тех пор как померла Нюрка, она порой сатанела, могла и ударить, но потом всегда извинялась и плакала. Мамуньке перечить не моги, дороже встанет.
– Ну, чего как не родные? Давайте к столу, – в комнате появилась Никитишна, переодевшаяся в домашнее, грохнула на выскобленный стол чугунный горшок. – Повечеряем, чем Бог послал!
Тут Андрейка забыл свои страхи. Перед ним брякнули щербатую деревянную миску душистой, теплой похлебки, рядом ложку и хлеб. Сверху настыла жирная пленка, швырканешь ложкой, а там батюшки-святы, картошка, морковь, лучок, мяса шмотки. Андрейка ел давясь, отфыркивая и косясь на чугун. Нет ли еще? Добавки дадут иль зажмотят? Мамунька кушала неторопливо и аккуратно, поднося под ложку кусок. Хозяйка перекрестилась на образа, но есть не стала, посматривая на Андрейку и промакивая влажные глаза концами платка.
Подлила добавки, а потом постелила им в пыльном чулане. Мамунька намаялась за день, быстро заснула, едва слышно похрапывая. У Андрейки слипались глаза. На кухне бренчала посуда, слышались приглушенные шаги и тихий, вкрадчивый разговор.
Дверь в чулан тихонечко отворилась, под весом грузного тела жалобно скрипнули половицы, дохнуло гарью и паленой листвой. На пороге стоял дядька: страшный, угрюмый, заросший черной бородищей. Чистый разбойник. Андрейка сильно-пресильно зажмурился, а когда открыл глаза, страшный дядька пропал. А может, и не было его вовсе. Андрейка уснул.
4
Окрестности Троцка, 18 мая 1921 г.
«Потерпи, миленький, потерпи», – Щур коснулся лоснящейся от пота взмыленной шеи коня. Впервые комэск не жалел ни плети, ни шпор. Так было нужно. Летящий быстрым наметом гнедой аргамак надсадно храпел, выбрасывая клочья розовой пены. Горячий ветер тугими жгутами хлестал по лицу. Щур клонился, зарываясь небритым подбородком в жесткую гриву. На зубах скрипел мелкий песок, саднил сухое, разгоряченное горло. Перепуганная, обезумевшая от ужаса седая Полинка стояла перед глазами. «Мамку убили, папку убили и меня убивали», – шептала она, и застиранные бинты на спине у девочки намокали в крови. «Вернутся они, непременно вернутся», – она не могла спать и неотрывно смотрела на дверь. Седая девочка ждала. Щур, чувствуя себя последней сволочью, заставил ее говорить, снова вернуться в дом на окраине, где еще живы мама и папа, а в печке потрескивали дрова. А потом тьма постучала в дверь. «Папка, не открывай!» – кричала Полинка и билась пойманной птицей, пока Щур не прижал крохотное, сырое тельце к груди. Папка открыл. Тьма вошла. И теперь комэск Щур знал эту тьму в лицо. Отряд самарского ЧОН летел по дорогам, опрашивая селян, беженцев и пастухов. Кровавые следы вели в Троцк.
5
Неподалеку от Троцка, ночь с 18 на 19 мая 1921 г.
Андрейка проснулся и некоторое время пялился в чернильную темноту, не вполне осознавая, где он и как сюда попал. Жутко хотелось до ветру. А куда? Хозяйку постеснялся спросить, теперь делай что хошь. В ведро под рукомойником напрудить?
Андрейка отчетливо слышал собственное дыхание. А мамунька? Померла? – резанула глупая мысль. Он пошарил рядом. Мамунечки не было, место, где она лежала, остыло.
– Мамунька, – тихонечко позвал он. – Мамунечка.
Никто не ответил, темнота сгустилась, пустила жадные щупальца. Темнота чувствует слабость и страх. От темноты можно убежать или спрятаться под одеялом. Тогда, в темноте, темнота тебя не найдет, пройдет стороной, отступится и сгинет, разорванная криком первого петуха.
Где же мамка? Страх коснулся горла, пробежал по спине. Андрейка в панике добрался до двери и осторожно выглянул, больше всего боясь, что кто-то невидимый схватит за уши и потащит в подполье, в плесневелое, стылое, забитое гнилью нутро. Сердчишко предательски екнуло. Уф. Пропахшая затхлостью чуланная тьма жалобно всхлипнула, выпуская Андрейку в длинный узкий коридор, заканчивающийся дверью на улицу. Мальчишка затрясся. Дверь была приоткрыта, впуская в коридор леденящий ночной ветерок и полоску призрачного лунного света, отливающего синевой на лоханях и ведрах, расставленных вдоль черной стены. Захотелось нырнуть обратно в чулан. Почему дверь нараспашку? Кто ушел? Или пришел? – от последней мысли Андрейку бросило в жар. Забыли запереть? Может, выйти и отлить с крыльца? Нет уж, в ночь Андрейка бы не вышел ни за какие коврижки. Мало ли чего там сидит…
Совсем рядом отыскалась еще одна дверь. Он толкнул створку и замер. За порожком зыбкой стеной поднималась непроглядная, могильная, тьма.
– Маманька. Тетенька Клава.
Темнота подалась навстречу, дворовой шавкой лизнула в лицо. Андрейка колебался, пританцовывая на месте. Штаны обмочишь, позору не оберешься. Он пересилил себя и шагнул в темноту, выставив руки перед собой. Так по деревне слепой Миколка ходил. Мальчишки травили юродивого, грязью кидали, и Андрейка не отставал. Было весело. А теперь Андрейка чуть не расплакался. Но-но, нюни не распускай, батянька в Красной Гвардии служит, на што ему такой сын?
Андрейка шел мелкими шажками, на ощупь. Пахло мускусом, прелым навозом, сенною трухой. Чудилось, тьма никогда не закончится, и он так и будет идти в жирную, сальную пустоту, пока не умрет. Руки ткнулись в шершавое дерево. Длинная жердь, доска, еще одна, ладонь провалилась в пустоту и схватилась за мягкое. Мягкое вдруг шевельнулось, отдернулось, послышался короткий удар. Андрейка вскрикнул по-заячьи, хлопнулся на задницу и пополз, отталкиваясь ногами. Во мраке шумно возились, вздыхали и перешептывались. Неразличимые чудища разыскивали Андрейку, шаря длинными, когтистыми лапами. Мальчишка обмер, парализованный страхом. И тут из темноты спросили:
– Бб-е? Б-ее.
– Меее.
У Андрейки сердчишко едва не вырвалось из груди. Вскипевшая кровь глухо билась в висках. Герой – штаны с дырой. Он встал, нащупал загородку, просунул руку. Пальцев коснулись мягкие, теплые губы.
– Ммеее.
– Бяшечка-а, – простонал Андрейка. Батюшки, овцы или козы, а ты чуть не помер. Андрейка повернулся и, спотыкаясь, пошел в сторону синеющего провала открытой двери. Вот дурной, на двор угодил. А если б там бык? Они ого страшные, подымет на рога, о стенку шмякнет, то, что останется, мамунька в ведро соберет.
