Ну точно! Выбравшись в коридор, он приметил новую дверь. Как проглядел, тюха-матюха? Андрейка вошел. Под потолком слепо моргала лампадка, подсвечивая алым краешки стола и лавок, словно плывущие в окружающей темноте. Это ж там, где вечеряли! Огромным, хищным зверем корячилась печь. Зверь спал, и в обманчивых переливах тусклого света казалось, будто меловые бока ходят в такт затаенному, глухому дыханию. Оказавшись в знакомом месте, Андрейка успокоился, унялась противная дрожь. Осталось тихонечко добраться до рукомойника. Лишь бы хозяев не разбудить. Андрейка поежился, представив, как стоит со спущенными портками, а из темноты подкрадывается страшенный, воняющий гарью Петр Степанович. Заорет: «Ты чего тут удумал, паскудник?!», да перетянет ремнем пониже спины.
Андрейка осторожно шагнул. Нога предательски поползла, он поскользнулся, нелепо взмахнул руками и шлепнулся на пол. Заворочался, оглушенный падением. У-у, больно как, ну и растяпа. А грохот какой! Разве в городе не слыхали. Ладонь угодила в сырое и вязкое. Пальцы изляпались в черной, противно липнущей жиже. Приторно и очень знакомо пахло железной окалиной. В прошлом году Андрейка распорол ногу на заброшенной мельнице, кровищи страсть натекло. Прямо как здесь. Он едва сдержался, чтобы не закричать. Кровь, маслянисто поблескивая в неверном свете лампадки, неровной стежкой размазалась по полу, исчезая в прямоугольнике закрытой двери, четко очерченной полосками света.
Андрейка поднялся и завороженно пошел на этот восковой, мерцающий свет. Где свет, там тепло и спокойно. Так ночной мотылек летит на ласковый огонек, чтобы осыпать крылышки горсточкой пепла в пламени жгучей свечи.
Дверь открылась бесшумно. Приглушенные, мутные отблески керосиновой лампы плыли по горнице. Тьма пугливо отхлынула, забилась под матицу, скорчилась по укромным углам. Тьма боялась не света, она боялась крови и нечистого аромата животного страха. Больше всего Андрейке хотелось, чтобы темнота вернулась и накрыла весь этот ужас непроницаемой, спасительной пеленой. Перед ним, ничком в багровеющей слякоти, распласталось тело в длинной, сбитой выше дряблых белесых ягодиц исподней рубахе. Вразлет торчали желтые, грязные пятки. Растрепанные темные волосы мокли в крови, тонкие руки пытались сдержать ползущие из живота набухающие лиловые потроха. Лица Андрейка не видел, но первая мысль пришла ясная и кошмарная. Мамунька, мамуньку убили!
Из ледяного оцепенения Андрейку вывело монотонное чавканье. Он перевел взгляд и почувствовал, как подламываются ставшие тряпичными ноги. На кровати, у стены, вполоборота к нему, верхом на мертвеце сидела тварь в белом покойницком саване, мерными взмахами кромсая грузную плоть. Голова мертвеца безвольно дергалась в такт ударам, волосатая, жилистая рука мела по полу, словно кисточка, окрашивая половицы тягучей, пузыристой кровью. Андрейка не верил глазам, в горле хрипело и клокотало. Ужас накрыл его с головой. В чудище он узнал свою мать. Залитую кровью, с волосами, налипшими на жутко исказившееся лицо. Нет, это не могло быть мамунькой, оборотень прикинулся Андрейкиным родным человеком, напялил личину. Упырь из бабкиных сказок! Надо мамуньку спасать!
– Мамунька! – заорал Андрейка надрывно, подскочил и ухватил тварь за рубаху. – Мамунька! Мамуньку отдай!
Тварь рыкнула, коротко отмахнулась. Андрейка полетел кубарем, сметая колченогие табуретки и плетеные туеса. Чудище прыгнуло следом, изломанное, зыбкое, с ощеренной пастью, сжимая в лапе окровавленный нож. Андрейка выставил руки, слезы хлынули бурным ручьем, сердце провалилось и трепыхалось где-то в желудке. Тварь зашлепала босыми ногами, плотоядно оскалилась, показывая бурые зубы, и внезапно остановилась. Затуманенные жаждой убийства безумные глаза уставились на мальчишку, синий, влажный язык облизнул искусанные, вспухшие губы.
– Андрейка? – маминым голосом спросило чудовище. – Ты чего не спишь? А я тут…
Андрейка заорал, ткнулся в стену, отрезающую путь к отступлению, дом наполнился топотом множества ног. Дверь отлетела пинком, в комнату повалили вооруженные люди.
– Отошла от ребенка, паскуда, – велел гортанный, уверенный голос. Черное дуло уставилось мамке в лицо.
– Не трожьте мамуньку! – Андрейка вскочил, закрывая мамку собой. Сидящая внутри матери тварь ощерилась, припала к полу и прыгнула, выставив нож перед собой. Андрейку рвануло, опалило щеку кипятком, и сразу оглушающе грохнуло, жалобно звякнули стекла. Мамуньку развернуло, отбросило прочь. Она выла, сучила ногами и пыталась ползти, добраться до Андрейки. Грохнул еще один выстрел. Андрейка терял сознание. В пороховом дыму суетились люди.
– Ужас, братцы.
– Мертвяков, гляньте…
– Твою же, в бога душу…
– С пацаном что?
– Живой, товарищ Щур, щеку вы ему покарябали.
Голоса неслись издали, неразличимые, бесплотные, злые. Андрейка тонул в смрадном болоте ночного кошмара. Голод, дорога, слезы. Последним он вспомнил дом и мамуньку, ведущую сестренку Нюрку в сарай. В руке мамунька сжимала топор. «Тебя сохраню», – истово шептала она, и в тот день Андрейка вволю ел парное свежее мясо…
Из мглы выплыла неясная, сухая фигура. Капелькой крови алела звезда на фуражке.
– Ты нашел меня, папка, – улыбнулся Андрейка, проваливаясь в гнилое беспамятство, уже не чувствуя, как его поднимают сильные руки, прижимают к груди, и выносят из пропитанного кровью и ужасом дома в предрассветный, зябкий туман.
6
Информационная сводка Самарского ГубЧК
12 апреля 1921 г.
Совершенно секретно
«Населением съедены кошки, собаки, кора деревьев, трава, солома с крыш. В пищу идет прошлогодний конский навоз. Смертность увеличивается. Отдельные села полностью вымерли. Людоедство и трупоедство принимают массовые формы. Попробовавшие человечину сходят с ума. Ребятишки, накормленные родителями человеческим мясом, заторможены, дезориентированы, многие разучились говорить и похожи на диких зверят. В детприемнике ведут себя крайне агрессивно, нападают на персонал и друг друга. Доктора отмечают необратимые изменения психики».
7
Пучеж, ночь на 26 июля 1939 г.
Ночь подкралась отощавшей волчицей, мягкая, неотвратимая, жуткая, напоенная стрекотом кузнечиков и пением одуревших от жары комаров. Чернота, таящаяся в заколоченной половине, казалась живой и разумной. Чернота ждала, пока скроется солнце, постанывая от нетерпения. Теперь ее время пришло. Сашка сжался в плотный комок и нервно сглотнул. Тьма хищными ручьями потекла из звериного логова, где он утром едва не погиб, искажая мебель, заполняя пространство, укутывая саваном лежащий на кровати труп. Сашка корчился за шкафом, не находя себе места. Ноги затекали, руки покалывали малюсенькие тонкие иглы. Через открытую дверь просматривалась кухня, включая окно. От томительного ожидания клацали зубы. Шутка ли, первая в Сашкиной службе засада!
Утреннее происшествие запомнилось слабо. Дикий страх, выстрелы, неясная тварь, Васькина голова в окаемке спекшийся крови. Через двадцать минут прибыла вся пучежская милиция во главе с начальником горотдела капитаном Петровым. Сашке нахлопали по щекам, сунули склянку нашатыря, насильно, ну почти насильно, влили водки стакан. Сашка оклемался и смог сбивчиво, прыгая с пятого на десятое, рассказать, что с ним случилось. Потом суетился, стыдясь пережитого страха, путался под ногами, мешал. Тело на кровати опознали махом. Да, Ковалев, да, умер. Скорее всего, инфаркт. Около недели. По срокам совпадает с началом всех этих жутких событий. Умер Ковалев не в кровати, перенесен кем-то очень заботливым, расчесан, укрыт одеялом.
Из заколоченной половины капитан Петров вышел задумчивый, со странным блеском в глазах. Старшину Рязанцева бурно стошнило. Кроме головы пионера, нашли куски мяса и подгнившего пса, присыпанного листьями и землей. Запасы на черный день. Что-то пряталось тут: нечеловеческое, жестокое, злое. И покойный копаль его укрывал. Дом на окраине хранил свою страшную тайну, пока Сашка Говоров не забрался в окно.
