— Я подобен мифу, образно говоря. Знаете, есть нити жизни, судьбы, и три сестры-богини заведуют ими. Одна плетет, другая еще что-то там делает… третья в нужный момент обрубает. Вот и я. У меня нет пола. Я — Парка. Я приходил, когда хотел, к тем, к кому хотел, и обрезал своим ножом нить их жизни. Тот мальчик, помните?
— Максимов?
— О да! Я выколол ему глаза и обрезал пальцы на руках и ногах, а вокруг головы обмотал шнурки от кроссовок. Не зря… Это был символ! Нити, нити судьбы, вот что это было. Говорят, еще и язык откусил. Может быть, не помню. Просто поцеловал на прощанье, перед тем как отправить в лучший из миров.
— Вы ощущали, что несете какую-то Миссию?
— Вряд ли у кого-нибудь из нас она в самом деле имеется. — По интонации было ясно, что человек за решеткой улыбнулся. — Нет, я делал все сам, без всяких там указаний свыше и голосов из телевизора. Что здесь такого? Разве вам никогда не приходила в голову мысль, что ваш якобы нормальный мир, с его моральными устоями, с точки зрения безумца, выглядит абсолютно ненормальным? Мне просто нравится, нравится мучить и убивать. Как и всем, кто мучает и убивает. Как и всем… Все остальное: божья воля, происки сатаны, козни инопланетян и тому подобное — идиотские домыслы. Выдумки тех, кто недостаточно смел, чтобы признать ответственность за совершенное.
Петр мельком глянул в справки.
— Но на суде вы настаивали, что вас что-то подвигло к… к тому, что вы совершили. Сухой смешок из темноты:
— И что? Я не хотел торчать тут и ждать, когда же явятся за мной ребята с ружьями. Или как это тут делается — повешение, расстрел, смертельная инъекция? Неизвестность мучает… Гораздо удобнее отсидеться в клинике, потом выйти на свободу, переждать некоторое время и снова заняться тем, что нравится делать. Поэтому там, на суде, я лгал. Мне не поверили. А может, врачи просто слишком по-человечески отнеслись к своим обязанностям и решили, что так будет лучше для всех. Как думаете? Их можно понять. Вот вы бы на их месте как поступили?
— Не знаю. Я не был на их месте.
— Брось, Петруша! Не делай вид, что совершенно лишен воображения! Ты же у нас писатель, хоть и документалист… Впрочем, считай, я тебе подкинул идейку для первого художественного произведения.
Разве не интересно поставить себя на место человека, оказавшегося перед подобным моральным выбором? Признать сумасшедшего сумасшедшим и позволить ему жить, существовать, оставить надежду на освобождение. Или же предать убийцу правосудию и обречь на ожидание неминуемой казни?
— Интересно. Но вы-то не сумасшедший, и сами это признаете.
— Теперь да. Мои апелляции не были приняты во внимание. Адвокат и прокурор — лучшие друзья, а может, даже любовники. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит.
Мне было смешно слушать весь этот бред. Какие-то свидетели, мамы, сестры… Как они кричали и плакали, пытаясь разжалобить присяжных! И те, разумеется, поддались. На суде я сидел и улыбался, глядя на весь этот нелепый спектакль. Но, несмотря на молчание, именно я оставался главным действующим лицом на сцене.
Лязгнул замок. В комнату заглянул молодой надзиратель, со значением кивнул на часы. Петр дал знак, что понял намек, и дверь закрылась.
— У нас мало времени, Савелий. Скоро вас поведут обратно в камеру.
— Вам интересно, что я там буду делать? Буду ли я ласкать себя на койке, представляя, как вспарываю ваше брюшко?
Петр фыркнул.
— Нет, если честно, совсем не интересно. Все равно ведь вы этого не сделаете. Вы не из таких. Более утонченная натура.
— Что тогда? Хотите, чтобы я оставил маленькое послание миру в лице ваших читателей?
Писатель задумался.
— Пожалуй, это мысль, — Он пододвинул диктофон еще чуть ближе к решетке. — Надеюсь, вы сообщите им нечто… значительное.
— Никак иначе. — Существо в камере наклонилось к разделяющей их ограде. Свет лампы упал на бритый череп, отразился в блеклых маловыразительных глазах, зрачки которых вспыхнули на мгновение желтым светом, будто мертвые огоньки.
— Вам снились когда-нибудь кошмары? — вкрадчиво прошептал Савелий. — Мне — да. Особенно часто в детстве, как и всем, наверное. По крайней мере, когда я спрашивал у своих знакомых: Адамукайте, Максимова и прочих — они обычно отвечали утвердительно. Ну, пока им было, чем отвечать… Я начинал с малого: воробьи, голуби, другие мелкие твари… Мне было приятно рассматривать, что у них внутри. Потом были кошки. Но с возрастом аппетиты росли, и я не смог вовремя остановиться. И вот теперь я говорю вам, я спрашиваю: чем ВЫ отличаетесь от меня? На самом деле?! Разве вам никогда не хотелось сделать то, что сделал я? И разве не останавливал вас страх? Этот липкий, неприятный, стесняющий вас страх? Мелочная боязнь потерять работу, друзей, семью, стать изгоем в обществе… Так чем же ВЫ лучше меня? Я — свободен, даже сидя в камере. Даже умирая. А вы все — рабы, рабы общества вместе с его дешевой рабской свободой!
Безумец задохнулся в экстазе, оскалив зубы, как бешеный зверь. Руки крепко-накрепко перехватили прутья решетки и тряхнули их с такой силой, что Петр невольно отшатнулся. Неожиданно Савелий сник, хватка его ослабла, а затем сам он медленно отошел назад, чтобы вновь слиться с тенью.
— Все… — прошептал убийца несколько удрученно. — Хорошая глава получится.
— Это точно. — Петр медленно протянул руку и взял диктофон. Выключив его, подобрал с пола кейс и начал неспешно складывать туда бумаги и принадлежности, разложенные на столе.
Пока он был занят бумагами, в комнату зашли двое в форме. Со всеми предосторожностями открыли камеру, заставили осужденного встать на колени и сложить руки за спиной, сковали. Один мужчина пошел впереди, другой позади Савелия. У выхода молодой надзиратель обернулся к Петру:
— Вы идете, гражданин писатель? Мне еще двери закрывать.
Петр кивнул, извиняясь.
Выйдя, он проследовал за первым надзирателем, который вел сгорбившегося Савелия по тускло освещенному коридору от одной решетчатой перегородки к другой. Смертник тащился, вяло реагируя на приказания пошевеливаться, не оглядываясь по сторонам, словно на его плечах висел груз неимоверной тяжести. В одном из глухих поворотов, когда охранник сказал Савелию встать лицом к стене и тот выполнил приказ, Петр догнал их, достал из кармана куртки пистолет и выстрелил в затылок маньяку. Надзиратель отвернулся, а палач еще дважды нажал на курок. Чтобы наверняка.
…Давно это было. Петр нажал кнопку, останавливая плеер, и снял наушники. Сколько лет прошло с того дня, когда отменили смертную казнь? Точно уже и не скажешь. Память старика, а он осознавал свои годы, слаба, выборочна. Савушка и другие давным-давно уже сгнили в своих безымянных могилах, их плоть и кровь напитала травы и деревья.
Цикл природы. Жизнь продолжается. А у него осталась лишь коллекция кассет да старенький плеер, чтобы время от времени оживлять любимые из воспоминаний. Можно было бы, конечно, почитать одну из книг, которые он сам же и писал. Но его книги, даже лучшие из них, те, что разошлись миллионными тиражами, все наполнены ложью и недомолвками. Читатель не ведал, откуда в книгах материал. Читатель не знал, кем работает автор. Читателя было весело обманывать, так же весело, как и играть с теми, у кого он брал предсмертные интервью. Савелий мнил себя Жнецом, а Жнец сидел напротив. Савелий думал, что это он развлекается, смеется над собеседником, а все было наоборот.
В молодости это доставляло Петру известное удовлетворение. Ведь всякий раз, когда он брал в руку перо (карандаш, ручку — неважно), когда описывал на бумаге свои беседы с людьми из камеры смертников, его воспоминания вставали перед ним живой и яркой картиной. Сейчас, после многих лет без работы, они померкли и стерлись из памяти. Но зато с ним оставались голоса…
Даже теперь, спустя многие годы, голоса действовали безотказно: члены его дрожали, дыхание учащалось, внизу живота становилось горячо и приятно. Старик стонал от наслаждения, запершись в комнате, чтобы старуха и внуки не услышали. Бился в конвульсиях, раз за разом переживая сладостные моменты: тьма, выстрел, брызги на стенах, теплая плоть, мертвая плоть…
