Парнишка мертв.
В дверях палаты стоит Сергей Фомич. Он выглядит лет на тридцать моложе. Никаких отеков, морщины почти разгладились. Даже седина, кажется, отступила. Он курит свою зловонную сигарету и смотрит на меня. Клочья дыма порхают по комнате, искрятся в ярком холодном свете потолочных ламп, медленно ползут к вентиляционным решеткам.
– Думаю, я готов досрочно выписаться. Если не возражаете.
Я смотрю на него, ничего не понимая – не только потому, что разум еще не пробудился, но и потому, что не хочу ничего понимать. Но старик сам взглядом указывает мне на паренька.
– Бедолага… Таки не сдержался, посмотрел. Все же любопытство до могилы доводит. А ведь почти, почти…
Сталевар притворно сокрушается, качает головой, а потом уходит, оставив табачную вонь. Но прежде чем отвернуться, снова скалится – и я замечаю клыки там, где им положено быть. И где их еще вчера, как и в последние лет тридцать, не было.
Лишь когда облако дыма почти развеивается, я нахожу в себе силы подойти к пареньку. Его лицо искажено, сведено посмертной судорогой невообразимого ужаса. Остекленевшие глаза широко раскрыты. Над правым – кровоподтек в форме пальца, словно кто-то силой приподнимал парнишке веки, не позволяя зажмуриться.
В остальном он выглядит совершенно здоровым.
Анатолий Уманский
Кровавые мальчики
2004
Иногда мне снится кровавый дождь.
Во сне мне снова шестнадцать, и мы с моими друзьями, Цыганом, Валькой и Мартыном, в чем мать родила стоим посреди бескрайнего зеленого луга под лиловеющим грозовым небом. И младшая сестра Мартына, Таня, тоже здесь, и тоже совершенно нагая. Она кружится в танце под «I Will Survive» Глории Гейнор. Торчащие уши, загадочная улыбка и щетинистый ежик волос, за который мы прозвали ее Стрижкой. Тетя Зина, их мать, стригла ее почти налысо, иначе Таня начинала выдирать себе волосы. Она была, как сейчас бы сказали, «особенная», проще говоря – не дружила с головой.
Из клубящейся грозовой тучи выхлестывает огненная плеть, вспарывая небеса, которые отвечают раскатистым треском. Гром гуляет над лугом, заглушая голос Глории, небо прорывается дождем, а Стрижка начинает кричать.
Тяжелые капли разлетаются вязкими брызгами, собираясь в ручейки и насыщая воздух тяжелым запахом меди.
Потому что дождь идет кровавый.
И некуда укрыться от него в чистом поле, да мы и не пытаемся. Мы протягиваем руки, ловя ртом небесную кровь, смакуя ее медный привкус и позволяя алым струям стекать по нашим обнаженным телам, мы собираем ее в горсти и брызгаемся друг в друга, хохоча в диком восторге.
Кровавые мальчики танцуют под кровавым дождем.
А Стрижка кричит, кричит, кричит…
Этот кошмар преследует меня уже тринадцать лет. С тех пор я успел выучиться, похоронить отца, жениться – а он по-прежнему со мной.
Лелю всегда пугали мои кошмары, особенно когда она забеременела. В постели она ложится ко мне спиной – боится, что я, мечась во сне, нечаянно садану ее в живот.
В то утро крик неожиданно перерос в пронзительную телефонную трель. Я с трудом разлепил глаза.
Шум дождя никуда не делся. За окном брезжил сырой рассвет. Нормальный осенний дождь – дрожащие на стекле капли были чистые, прозрачные.
Недовольно засопев, Леля выпростала руку из-под одеяла и нашарила телефон.
– Да? – сипло сказала она и тут же сунула трубку мне, толкнув меня в спину упругим круглым животом. – Саш, это тебя.
Моя рука дрожала, когда я подносил трубку к уху. Каким-то образом я уже знал, кто звонит.
– Салют, мерзавец, – сказал Цыган.
Родной город встречал меня темнотой и моросью. Размытые огни фонарей ложились на мокрый асфальт дрожащими отсветами. Но меня трясло не от сырости. Сунув руку в карман, я нащупал шокер, заранее приобретенный на случай, если дело примет совсем уж скверный оборот. Пистолет был бы надежнее, да где ж его достанешь в нашу эпоху стабильности?
Кафе возле станции, где назначил встречу Цыган, представляло собой невесть как уцелевший уголок девяностых с липкими белыми столиками и допотопной холодильной витриной. Увы, ее надсадное гудение не могло заглушить голоса Кати Лель, завывавшей, как кошка в течку. Оставалось только надеяться, что здешняя стряпня получше музыки. Кроме меня и полусонной официантки, в кафе не было ни души.
Сидя у окна, я ковырял вилкой в тарелке, когда за мой столик тяжело опустился Цыган.
В нем мало осталось от Марата Михайчака, разбитного паренька с шапкой смоляных волос и шебутным блеском в глазах, с которым мы росли в одном дворе. Один глаз сохранил блеск, теперь скорее лихорадочный, другой был подернут бельмом и пересечен наискось багровым шрамом, а волосы липли к землистому черепу жидкими мышастыми прядями.
Он сидел молча, изучая меня и барабаня по столу узловатыми пальцами. Я накрыл ладонью вилку и отодвинул подальше. Цыган в принципе имел моральное право всадить ее мне в глаз. И подобное желание уже высказывал.
Его губы скривила усмешка.
– Смотри, не зассал, – он перевел хищный взгляд на содержимое моей тарелки. – А это что?
– Курица.
– Не возражаешь?
Я не возражал. Благо уже съеденное просилось наружу. Схватив окорочок, Цыган впился в него зубами. Я отметил, что многих недостает, а остальные – потемневшие и сколотые. Раньше зубы у него были на зависть, крепкие, белые. Цыганские.
Любовные стенания Кати Лель невпопад сменились хриплым голосом Шевчука. «Осень», конечно же, затасканная до неприличия, но я обрадовался дяде Юре как старому другу… настоящему, а не тому страшному призраку, что сидел напротив меня.
Призрак в два счета обглодал кости и зычно, совершенно непризрачно рыгнул. Обтер руки о полы зашмыганного темного пальто и снова вперился в меня немигающим оком. Я бросил тоскливый взгляд в окно, за которым сеяла стылая морось.
– Как ты меня нашел? – выдавил я наконец. – И кто тебе дал мой телефон?
Он подмигнул здоровым глазом. Выглядело это жутко.
– Много будешь знать – скоро состаришься.
– Чего ты хочешь?
– А соскучился. Своей чего наплел?
– Что еду навестить приятеля.
– Тамбовский волк тебе приятель! – сухо рассмеялся Цыган. – Тебя когда-нибудь долбили в задницу? Знаешь, это больно. Душа исходит криком. А потом становится наплевать. Пусть трахают, лишь бы не били.
– Послушай, я все понимаю, но…
– Ша! – бросил он, поковыряв в зубах желтым отросшим ногтем. – Я еще не закончил. Не возражаешь?
Возражений у меня опять не нашлось. Мелькнула даже надежда, что, излив душу, он отвяжется.
– Помнишь… – его голос дрогнул, – помнишь ту песню, что Мартын тогда поставил?
– «I Will Survive». – Я не забыл бы даже после лоботомии.
– Верно, – кивнул Цыган. – Что означает «выживу». Вот это я себе твердил в камере каждую ночь. У нас сразу началась активная половая жизнь, настолько активная, что Валька не вынес такого счастья. Ему сперва разбили очки. Он плакал и сжимал их в кулаке, пока его трахали. Потом нас заставили кукарекать… Ночью он взял осколок побольше, и я не стал его останавливать.
– Мне очень жаль, – пробормотал я.
Жуткий оскал исказил лицо Цыгана, его рука внезапно метнулась под стол. Что-то холодное, острое пощекотало мне ногу через ткань брюк и ужалило бедро.
– Не бойся, милый, – протянул он с отвратительным жеманством. – Если ты еще раз не вякнешь, как тебе, сука, жаль, я не выпущу тебе яйца в ботинки.
– Все хорошо? – спросила официантка, протирая стакан. Наверное, заметила мой дикий взгляд и капли пота на лбу. Острие чувствительно надавило мне на бедро.
– Да, – выдавил я. – Это мой старый друг.
Она покосилась на Цыгана. Тот состроил самую невинную мину – насколько возможно со шрамом в пол-лица и бельмом на глазу. Официантка пожала плечами, решив, очевидно, что ее хата с краю, и отвернулась.
