– Надеешься, что передумаю? Нет, Тарасик, такой буквы в этом слове… У меня рецидив пошел, врачи от силы год дают. А я выход нашла, представляешь? Твое место займу, все уже решено-обговорено, и даже кровью ничего подписывать не пришлось. Сколько буду подарки разносить, столько и жить буду. И что-то мне подсказывает, что до-о-олго еще проживу, спрос на такие радости всегда есть. А уж я работать буду на совесть, хватит с меня добра и терпения…
Сводная сестра замолчала, куда-то ушла. Вернулась быстро, принеся с собой небольшой эмалированный таз. Несколько раз встряхнула его, внимательно наблюдая за Тягачевым. Судя по звукам, в тазу лежало множество небольших твердых, скорее всего, металлических предметов.
– Это наши с тобой игрушки на сегодня, братишка, – Светка поставила таз на край стола. – Честно говоря, не хотела я этих рассуждений, объяснений. В прошлые разы душу излила. Больно уж хреновыми романчиками отдает, но, видать, как раз они-то с жизни и писаны…
Она наклонилась над тазом, достала из него маленькие кусачки. Левую руку дважды окунуло в боль, Тягачев отчаянно запищал, а через пару секунд Светка покачала перед его лицом отрезанным, скрюченным пальцем. Певуче протянула:
– Фак юшечки-и-и…
Кусачки с бряканьем упали обратно в таз, а сводная сестра достала канцелярский нож. Медленно выдвинула лезвие на пару делений, и Тягачев почувствовал прикосновение острия к верхней губе – пока еще легкое, безболезненное. Другая ладонь легла на лоб, надавила, фиксируя.
– С наступающим, братишка. Да, порадуй меня напоследок – пищи погромче.
Боль вгрызлась в десну, поползла вправо. Светка медленно отреза́ла Тарасу губу, зрачки сводной сестры были расширены, как у наркомана под кайфом. Тягачев закрыл глаза, сжал зубы и терпел назло Светке, глухо мыча в бешеной надежде, что вот-вот придет беспамятство или сердце не выдержит и остановится прежде, чем он покажет, как ему больно…
Светка замерла, не закончив начатое. В ее глазах бушевали ярость и досада. Она отбросила нож, сжала отрезанную на две трети губу пальцами и потянула на отрыв, пристально глядя Тягачеву в лицо.
– Пищи, тварь!
И он запищал – обреченно, исступленно…
Елена Щетинина
Мать сырой земли
Шрапнель рвется пачками – по четыре. Тах! Тах! Тах! Трах! Осколки звенят – будто болотные комары в июле. Воздух дрожит, как густой кисель, нашпигованный металлом.
Тах! Тах! Тах! Трах!
Глаз успевает уловить только стремительные черные тени, которые проносятся мимо – слева, справа, над. Словно гигантская напившаяся крови мошкара мечется вокруг добычи.
Тах! Тах! Тах! Трах!
Иногда осколки взвизгивают совсем у виска – сердце, сжавшись, ухает вниз – и впиваются в глину окопа за спиной, исходя паром. Кто-то из солдат лихо пытается запалить о горячий металл кривую самокрутку – и издает возмущенный вопль, когда следующий осколок, жужжа, на излете щелкает его по каске.
Тах! Тах! Тах! Трах!
Штабс-капитан Лопухин невозмутим.
– Берегите голову, поручик, – лениво цедит он. – Ну не высовывайтесь, право слово. Какая разница, где упал снаряд? Черт с вами – но вы же нас тогда всех наводчику сдадите.
Лицо у штабс-капитана – лошадиное. Длинное, с тяжелой челюстью и крупными передними зубами под белесой щеточкой усов. Глаза – мутновато-голубые, с карими крапинками, словно засиженные мухами, – навыкате, левый чуть косит, то и дело всматриваясь куда-то за плечо собеседнику.
Навицкий никак не может привыкнуть к этому левому глазу. Ему кажется, что тот живет своей жизнью, присутствуя в беседе безмолвным третьим. Безмолвным – но всепонимающим, всезнающим и всепредвидящим. Видевшим – или видящим – что-то, что недоступно им всем.
Тах! Тах! Тах! Трах!
– Глотните, поручик, – Лопухин протягивает солдатскую фляжку.
Навицкий берет ее с недоверием и опаской.
– Пейте, пейте, – усмехается штабс-капитан. – Только осторожно, это забористое пойло.
– Откуда оно… у вас?
– Да не бойтесь, не у мертвеца взял. Архип – ну тот, рябой – отдал. Сказал: «Мы-то привычные, а вашблагородиям надо-ть шо-то для сугреву», – Лопухин старательно коверкает слова, пытаясь подражать простонародному говору. Выходит у него дурно и фальшиво.
Навицкий покорно подносит фляжку к губам. Его руки трясутся, горлышко стучит о зубы так, что отдается болью в челюсти. Он глотает что-то колючее, обжигает глотку, задыхается, на глазах выступают слезы. Он заходится в кашле.
– Полно, полно, поручик, – Лопухин заботливо похлопывает его по спине и отбирает фляжку. – Тяжело вам будет без умения пить. Хотя сколько вам? Чуть за двадцать? Научитесь еще.
Навицкий благодарно кивает, судорожно хлебая воздух.
Тяжелые, будто каменные, тучи медленно плывут на восток. Кажется, что они волокут за собой вяло сопротивляющуюся землю.
Тах! Тах! Тах! Трах!
Белое пятно германского привязного аэростата колышется далеко-далеко на севере, как взятое в плен облако.
Тах! Тах! Тах! Трах!
Вссссиу! – раздается тонкий свист. С той стороны взлетает осветительная ракета – солнце, созданное людьми из пылающего магния. Вспышка резко, как на гравюре, очерчивает колючую проволоку, повисшие на ней изломанные, изорванные, исковерканные тела – они похожи на вывешенные на просушку тряпки, – изрытую ямами, канавами и воронками землю.
Где-то далеко-далеко начинают бить пушки – размеренно, гулко, словно гигантские часы.
Бубух! Бубух!
Тах! Тах! Тах! Трах!
Бубух! Бубух!
– Наши? – спрашивает Навицкий, крутя головой. Он никак не может уловить, откуда исходит этот глухой, отдающийся где-то в легких звук. Тот словно и слева, и справа, и вверху, и снизу. Будто он приходит из ниоткуда – и так же уходит в никуда. – Наши же, да?
Лопухин прислушивается, напряженно хмуря брови.
– Не знаю, – признается он. – Не знаю. Хорошо бы… Когда нам обещали прислать подкрепление, поручик? На той неделе? На позапрошлой?
Навицкий молчит.
Грязь. Кругом сплошная липкая грязь. Разверзлись хляби небесные, и ответствовали им хляби земные. Дождь льет и льет всю ночь – тяжелый, холодный, весь какой-то маслянистый.
Наутро линия бруствера обваливается и превращается в вязкую тину под ногами. Солдаты, сопя и ругаясь, вычерпывают воду.
Дождь студит суставы, проникает под одежду, под белье, под кожу, наконец вливается в вены вместо крови, плещется в черепной коробке.
Они сбились в окопе кучей, сгрудились, как скот в холода. Сплелись в единое многоголовое, многорукое, многоногое существо. То и дело по нему проходит судорога – это кто-то пытается выбраться, отойти помочиться или размять затекшие ноги. Липкий, влажный человеческий ком держит цепко и выпускает неохотно.
Махорки нет, закончилась долгие и тягучие дни назад, поэтому солдаты курят какую-то дрянь – сушеные траву и листья, собранные в мертвом лесу, что чернеет позади. По окопу стелется синюшный едкий дымок, от него чешутся и слезятся глаза, разбухает нос, во рту скапливается горькая слюна.
Молоденький рядовой зевает – широко, протяжно, размашисто крестя рот.
– Филька, глотку-то закрой, – недовольно отзывается рябой Архип. – Мух не водится, так пуля залетит. Забрызгаешь нас-то.
Его корявые, неуклюжие пальцы с удивительной легкостью управляются с маленьким кисетом – бережно ухватывают щепоть мерзкой травяной смеси, тонкой ровной струйкой насыпают ее в самокрутку, прихлопывают края грубой бумаги.
Навицкий с изумлением, словно видит в первый раз, смотрит на свои руки. Где они, те тонкие пальцы, которые так ловко бегали по клавишам рояля? Где девичье-нежная, молочная кожа, которой он втайне гордился? Руки загрубели, растрескались, покрыты слоем грязи. Земля въелась в кожу, земля, та самая, что окружает их, та самая, что хрустит на зубах, что плещется на дне кружек, что выходит с кашлем, соплями, слезами, мочой – та земля, которая, кажется, давным-давно стала их частью – большей частью.
