– Хороший ветер, – говорит Архип, затягиваясь.
– Почему? – ежась, спрашивает Навицкий.
– В сторону колбасников дует.
– И? – он никак не может проникнуть в бесхитростную логику солдата.
– Ну так это-ть… – кажется, тот, в свою очередь, удивлен бестолковостью офицера. – Вонь-то от нас к ним и пойдет. А не от них – к нам.
Навицкий знает, что в окопе смердит. Здесь разит мочой, дерьмом, кишечными газами, гниющими ранами, вонючей махоркой, тухлым супом, дохлыми крысами… Он знает – но уже давно перестал ощущать эту вонь, принюхавшись, смирившись и, как знать, может быть, тоже начав источать этот смрад.
Архип жует самокрутку, наслаждаясь каждой каплей терпкого дыма. У него нет переднего зуба, широкоскулая, грубо слепленная физиономия изрыта старыми оспинами, кончик носа стесан шальной пулей. Навицкий смотрит на солдата, и муторная тоска поднимается из желудка и подкатывает к горлу – неужели и он сам уже выглядит подобным образом? В маленькое тусклое зеркальце ему удается разобрать лишь общие свои черты – вот шрам через переносицу: царапнуло осколком, вот родинка над правой бровью – кстати, откуда она, разве была у него раньше? Он слюнявит палец и пробует оттереть бурое пятнышко – может, то всего лишь присохшая глина? – но оно не поддается.
Надо попросить зеркальце у Лопухина – у того оно не казенное, а взятое из дому, в серебряной оправе, с ладонь. Лопухин бреется перед ним каждое утро, упорно скобля щеки и ополаскиваясь грязной ледяной водой. В воде столько песка, что Навицкому кажется: бритва и не нужна вовсе, одним умыванием можно стесать любую щетину.
Он идет искать штабс-капитана.
Лопухин озабочен, он считает что-то на пальцах и недовольно морщит лоб.
– Как давно нам привозили еду, поручик? – спрашивает внезапно.
Навицкий начинает копаться в памяти.
– Неделю назад? – робко предполагает, впрочем, уже понимая, что ошибся.
Лопухин качает головой:
– Нет, точно не неделю. Может, месяц?
– Может и месяц, – соглашается Навицкий. – А что?
– Хватит ли пайка до следующего подвоза? Дежурный сказал, что осталось два ящика консервов, пол-ящика концентрата, да чая и прочего по мелочи. Протянем ли?
– Можно урезать порции, – предлагает Навицкий.
– Протянем ли? – повторяет Лопухин.
Навицкий прислушивается к себе. Сегодня он лишь завтракал – да и завтракал ли? Это было так быстро и впопыхах, что совершенно не отложилось в памяти… Галета с чаем? Кусок холодной говядины с хлебом? Он не помнит, совершенно не помнит – но при этом вовсе не голоден.
– Протянем, – уверенно отвечает он.
Лопухин растерянно смотрит ему куда-то за плечо.
Увязая по щиколотку в жадной, чавкающей топи, к ним подходит десяток солдат.
– Ваше благородие, разрешите обратиться? – робко спрашивает один.
– Валяй, – машет рукой Лопухин.
Солдат мнется, оглядываясь на товарищей.
– Ну давай, не томи.
– Ваше благородие, как вы считаете, когда разрешат могилы перепахать?
– Что?
– Могилы когда можно будет распахать? Земли много, пропадает зазря…
– Могилы?
– Ну не наши же, – обижается солдат. – Немецкие…
– Пошел вон, – устало говорит Лопухин.
Солдаты послушно разворачиваются и так же, вперевалку, уходят обратно – к товарищам, которые жадно ждут ответа.
Навицкий смотрит им вслед.
– Скажите, штабс-капитан… – начинает он, но тут же забывает, о чем хотел спросить: странный запах едва-едва касается его ноздрей.
– Что такое, поручик?
– Мне кажется… – Навицкий подбирает слова – запах слишком необычен для этого места, но он узнает его, определенно узнает! – Мне кажется, пахнет ананасами…
– Ананасами? Что за черт? – Лопухин поднимает голову и внюхивается в воздух. Сейчас он похож на породистую борзую – весь подобранный, напряженный, худое лицо сосредоточенно, ноздри трепещут.
Запах усиливается.
– Черт! – восклицает Лопухин. – Это же слезоточивый газ! Всем надеть маски!
Солдаты повинуются неохотно: в окопе и так сумрачно, а грязные, исцарапанные стекла быстро мутнеют. Один из них с негромкой бранью срывает противогаз, еще трое следуют его примеру.
– А ну надеть, быстро! – рявкает Лопухин, приподняв свой на секунду. И тут же отрывисто поясняет Навицкому: – Фосген могут пустить. Или еще какую дрянь.
И словно в ответ на его слова где-то совсем рядом слышится шипение – и сквозь ананас доносится запах свежескошенной травы.
– Фосген, – глухо говорит Лопухин.
Они сидят в окопе, прижавшись друг к другу, едва различимые в серо-зеленом дыму – жуткие, призрачные фигуры, с хоботами вместо носов и ртов, с мутно поблескивающими буркалами на пол-лица.
Дышать в противогазе трудно – и страшно. Лицо стянуто до онемения, в затылке пульсирует ноющая боль, в висках колотится жгучий комок – кажется, что голову кто-то надувает через трубочку, как мальчишки на болоте надувают жаб.
Сознание приходит и уходит рывками – о том, что на секунду терял его, понимаешь по мгновенно раскисшему телу, по желчи, заполнившей рот, по тяжелым и вялым векам.
Где-то там, наверху, пулемет хохочет мертвым смехом, его свинцовая слюна орошает окоп.
Кто-то из солдат не выдерживает. С глухим криком сдирает маску, судорожно глотает отравленный смрад, перебирает руками, словно силясь взобраться на невидимую лестницу.
Товарищи хватают его, прижимают к земле, пытаются напялить противогаз обратно. Маска тугая и неудобная, шланг выкручивается и лопается на сгибе, солдат выгибается, как пораженный столбняком, – и рукой сбивает маску с одного из своих спасителей. Брызгами разлетаются стекла очков, слышится брань – и паникер утихает, успокоенный ударом кулака.
Они обходят окоп спустя шесть часов, когда в воздухе остается лишь привкус предательской сладости. Ветер отнес облако газа прочь, к искалеченному, изуродованному лесу – яд выгнал из нор чудом уцелевших зверьков, отравил, скрутив смертной мукой, и бросил, околевших, с оскаленными зубами и вытекшими глазами. Навицкому кажется, что ему в спину давят десятки мертвых и жадных взглядов. Он трясет головой, трет виски – почему-то не ощущая прикосновения к правому – и покорно плетется вслед за штабс-капитаном.
– Не унывайте, поручик, – говорит Лопухин. – Как посмотреть – у нас здесь все удобства. Вода, газ… Душ вот тоже. Правда, твердоватый. Я бы даже сказал, металлический. Зато прочищает – будь здоров.
Навицкий неожиданно для себя прыскает коротким смешком. Лопухин улыбается.
– Ну видите, поручик, – говорит он мягко. – Во всем можно увидеть хорошую сторону.
Давешний паникер выжил. Он блюет и кашляет, выхаркивая какие-то зеленоватые сгустки, поперек лба тянется рваная рана – видимо, все-таки приложили от души. Но он жив и даже робко улыбается, благодаря товарищей за помощь. Он избегает смотреть в угол окопа – там, скрючившись, впившись пальцами в землю, покрытый пеной и желчью, лишь чуть прикрытый какой-то дерюгой, лежит труп незадачливого спасителя. Рядом с ним – уже никому не нужный противогаз с разбитыми очками.
– Вот же черт, – говорит Лопухин. – Вы только посмотрите, поручик, медные пуговицы совершенно позеленели.
Луна восходит медленно, неохотно – она похожа на огромный раскаленный медный пятак. Красноватый свет заливает все вокруг – словно кто-то потехи ради плеснул в таз с кровью ведро воды, разбавив до багрового морса.
Легкое шуршание доносится оттуда, с нейтральной территории. Еще недавно Навицкий бы поднял по тревоге дежурных, растормошил похрапывающего Лопухина – но сейчас он уже знает: то шелестят разлагающиеся трупы. Они источают гнилостный, мертвый запах – тот поднимается легким туманом. Так парит озеро после теплого летнего дождя.
