Шепот в тишине. Мистические истории - Макей Марика

С выгоревшего овального портрета на кресте смотрела коротко стриженная, кудрявая женщина со строгим советским лицом. Артем во многом пошел в нее – нос такой же, линия бровей, – только у него лицо было подвижное и улыбчивое, а у матери – серьезное, с тяжелым взглядом. То ли это была просто самая лучшая, парадная ее фотография – вон даже брошка у ворота еще различима, то ли мать Артема была, что называется, женщиной трудной судьбы, навсегда отпечатавшейся в ее чертах. Работа, дом, сын – про отца Артем ни разу не упоминал, молодым умер, наверное. Может, на шахте погиб, тут же постоянно метан взрывается, вон на старом участке через дорогу целая аллея могил, все в один день погибли, и все молодые… Холодные, одинокие полярные ночи, все сама, поставить бы на ноги, образование дать, чтоб приличным человеком вырос, чтоб помереть окончательно измотанной, но спокойной, зная, что сделала все, что смогла, и мальчик без нее не пропадет.

«Простите меня, пожалуйста, – мысленно попросила Вера. Слова возникали в голове медленно, будто с задержкой, и проговаривались как-то бесконечно долго, с усилием. – Я никого не хотела обижать, ни над кем не смеялась. Я просто хотела сделать интересный ролик…»

Конечно, матери Артема не понравилась бы Вера, столичная фифа без профессии. Кто она там – блогер? В интернете красуется? Это разве работа? Развелось без нас этих блогеров, только дурят народ, болтают и задницы свои показывают. Вон их судят уже, мошенников. И косички эти разноцветные, взрослая ведь уже женщина. Чем, значит, занимается, по чужим домам лазает? Ну да, заброшенные, но чужие все-таки. Люди там жили, уют наводили, планы строили. Она пирог хоть испечь умеет? Хороший, сытный курник? Маффины в кружке печь собиралась? Это что такое – маффины? Рамен, терияки? Что это, таким разве наешься? Она не вегетарианка, часом? Понятно, не кормит тебя, только выпендривается. В доме пыль везде, на потолке в углу паутина. То есть как «это Питер»? Она назвала паука Питером Паркером и не хочет разрушать его дом?

«Я умею готовить, – подумала Вера. – Я люблю готовить и дома убираю, а пауки – они полезные, они мошку ловят. У вас тут такая мошка кусачая, потом кругляшки красные на коже остаются и никак не сходят».

Ишь нежная какая, работать не хочет, паутину убрать не хочет, ничего не умеет, мужика черт знает чем кормит. Возвращайся в свою Москву, бездельничай там с такими же, блогерствуй на здоровье. Артему здешняя нужна, хозяйственная, он и так лоботряс, за компьютерами своими весь день сидит, вон зеленый какой, худющий. Потому он и не предлагает тебе ничего, и замуж не позовет, даже не жди. Слабохарактерный, а соображает. Надо ему нормальную, чтоб заботилась, потом внучата пойдут, их ко мне возить будут, хоть одна радость – слышать из промерзшего подземелья, как внучата топают сверху, смеются. Потом вырастут, а Артем ко мне ляжет, рядышком, к маме под бочок, как в детстве. А тебя не пущу, бездельница, обидчица, тебя земля выплюнет…

– Я замерзла, – сказала Вера и зашагала обратно к машине.

Она вроде и понимала, что все это только у нее в голове, что мама Артема, может, была женщиной добродушной и веселой, вырос же он в кого-то такой же, – но от обиды наворачивались слезы. Она давно не чувствовала себя настолько чужой и никчемной, вторгшейся в круговорот серьезной, размеренной жизни и такой же смерти со своими съемками, блогом, влюбленностью и московскими цветными косичками.

– Ты правда во все это веришь? – спросила она, когда Артем вернулся в машину и сел рядом. От него пахло свежей краской.

– Нельзя людей беспокоить, – уклончиво ответил Артем. – Еще не хватало, чтобы ролик твой разошелся и народ стал по кладбищу шариться так же, как по заброшкам. В заброшках, особенно в Руднике, и так сплошные туристы с блогерами.

– Ты там тоже шаришься.

– Мне можно.

– И я…

– Тебе тоже можно.

– Заброшки – это же ваш… ну, бренд. Знаешь, в Калининграде заброшенный Дом советов есть, он похож на гигантскую голову робота. Местный мем. Даже городскую легенду придумали, что когда-нибудь он выкопается целиком и ка-ак пойдет… Его все сносить собираются, вроде начали уже, но жители против. Его на футболках рисуют, на сумках сувенирных, вам бы тоже магнитики с заброшками делать и прочее, спрос-то есть.

– Заброшки ладно, но кладбище… Нельзя его в это превращать… в мем. Нехорошо. Про заброшки снимай сколько хочешь, можешь сама с ними футболок наклепать. А шесты оставь покойникам.

– Значит, все-таки веришь…

Артем начал пальцем рисовать на запотевшем стекле машины что-то неопределенное.

– У мамы оградка давно облезла, подновить надо было.

– Она тебя одна растила?

– Угу.

– А отец… он на шахте погиб, да?

Артем криво ухмыльнулся:

– Жив, цел, орел, бухает где-то. В последний раз года три назад являлся. Дай, говорит, два косаря, или ты мне не сын. Не сын, говорю, и вообще рожу вашу синюю я впервые вижу, дядя. Обиделся, все ящики почтовые в подъезде раскурочил, с ментами увозили. Зато больше не приходит.

– А эти ходят…

– Потревожила ты их. Я бы тоже рассердился.

– И накостылял бы мне шестом? – неожиданно для себя хихикнула Вера.

– Не, врага надо атаковать психически. Так что они все правильно делали.

– А теперь перестанут? Выпьют, закусят – и перестанут?

– Вер. – Артем заглянул ей в лицо. – А ты это за чистую монету, да? Призраков с шестами по правде боишься? Кажется тебе. Тут померещилось, там причудилось. Сама говорила, что впечатлительная. Не будь ты впечатлительная – не влюбилась бы так в заброшки, не писала бы столько про «город-одуванчик»… Да, я на тебя подписан. Тут для тебя вдобавок другая планета, это ж не в соседнюю область переехать. У меня знакомый в больничке в соседнем районе работает, сходи к нему, успокоительного выпишет и прочего… от кукухи.

– Я что, по-твоему, чокнутая?

– Я к нему сам ходил.

– А ты зачем?

– Я ж айтишник, – нарочито серьезным тоном объяснил Артем. – Тоже бездельник вроде тебя. А когда человек не трудится в поте лица, как все, на стройке, в шахте – у него кукуха едет.

Он завел мотор, а Вера опять тихо засмеялась.

– Знаешь, я и раньше таблетки эти пила, от кукухи. В Москве еще, думала, тут не понадобится, новую жизнь начну.

– А что у тебя там-то было? Тоже покойники по лестнице шастали?

Вера задумалась. Три врача поставили ей три разных диагноза, и все как-то не очень располагали к перспективам счастливой совместной жизни. Длинные такие диагнозы, для человека, не слишком знакомого с проблемами ментального здоровья, – пугающие, а для знакомого – очень уж расплывчатые. И галлюцинаций у нее не было уже очень давно, с первых курсов института, наверное.

– Да так… неврозы всякие, тревожность.

– Вот видишь – тревожность. А ты по кладбищам шаришься.

Вера обернулась и посмотрела в окно сзади. За ним, удаляясь, покачивались кладбищенские шесты.

К врачу Вера ходила почти крадучись, у дверей больницы долго озиралась, чтобы убедиться, что поблизости нет никого из соседей. Знакомый Артема оказался рано облысевшим пухляшом, немного суетливым, но внимательным. Вере он чем-то напомнил этого, и, приглядевшись, она поняла, что дело в ясных, почти прозрачных голубых глазах. Она рассказала врачу больше, гораздо больше, чем Артему, о некоторых моментах все равно благоразумно умолчав. И потом ревниво следила, как пухляш выводит в заключении: «Сознание ясное, на вопросы отвечает четко. Функции памяти не изменены, интеллектуальный уровень не изменен. Критические замечания к своему состоянию воспринимает адекватно».

Пухляш успокоил Веру, что от резкой смены обстановки бывает и не такое, заверил, что госпитализация ей ни при каких обстоятельствах не грозит, рассказал смешную историю о местном пациенте с лунатизмом, который как-то ночью съел всю имевшуюся в холодильнике колбасу и временно переехал в отделение гастроэнтерологии. Потом выписал три вида таблеток. Это было немного – когда-то Вере приходилось выпивать на ночь целую пригоршню.