Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ) - Скидневская Ирина Владимировна

– Бежим! – осиплым голосом сказал Архип. – Быстрее, ваши благородия…

– Нет! – скомандовала Комаровская. – Никто не бежит. Темнеет уже: напоретесь на ветку или ногу подвернете. Идемте за мной не боясь. Если что, у нас ружья.

Они с мужем вновь пошли впереди, держа винтовки наготове. Егорыч и Архип – один с палкой, другой с ножом – замыкали. В середине шагал Сорокин, безоружный и потерянный. Злоба исчезла, впиталась в страх, как вода в песок. Голова кружилась, ворочались в ней скользкие, липкие мысли: то казалось ему, что не сосны вокруг, а гигантские водоросли, колышущиеся под течением, несущим неосторожных утопленников прочь от цели; то чудились длинные темные фигуры, ждущие в тенях, следящие из крон выпученными безумными буркалами, тянущие к путникам когтистые лапы.

Он зажмуривался, тер виски, чтобы прогнать видения, и прислушивался – напряженно, непрерывно, – но вокруг было слишком много обычных лесных шорохов. Только бы вернуться, думал Сорокин, только бы снова оказаться дома, рядом с cherie Marie, поцеловать ее нежное теплое плечо, признаться ей во всех своих грехах, просить у нее прощения. Если будет даровано ему такое счастье, разве станет он возвращаться сюда, воплощать в жизнь свои угрозы? Нет, нет и еще раз нет. Бог с ней, с Ярцевкой, с жителями ее, с их внуками, с кем угодно. Он сожжет избу старосты вместе с проклятой дверью, а потом уедет за границу и на время забудет обо всем, выкинет из головы. Мало ли по каким причинам пропадают крепостные? Вон, несколько лет назад в соседней губернии холера выкосила целые деревни – и ничего, пережили. И он переживет. Лишь бы вернуться назад. Лишь бы добраться до двери.

Несмотря на страх и сгущающиеся сумерки, эти мысли убаюкали Сорокина. Поэтому он пропустил появление пращуров. Только звякнула цепь где-то совсем рядом, за соседним деревом – и в следующий миг прогремел выстрел. Вспышка на короткое время ослепила его, да и в ушах зазвенело. Инстинктивно Сорокин рванулся в сторону, налетел на кого-то из мужиков, чуть не повалив беднягу наземь.

– Вон он! – взвизгнула Комаровская. – Слева!

Грохнул еще один выстрел, раздался громкий треск, будто рвали напополам толстую мокрую тряпку. Заверещал Комаровский – тоненько, пронзительно, ничуть на себя не похоже. Проморгавшись, Сорокин увидел: его сосед, большой и могучий, катался по земле, пытаясь сбросить нечто серое, бесформенное, похожее на рассыпающуюся связку валежника – ни дать ни взять медведь, отбивающийся от гончей. Вокруг бестолково носилась медведица, потратившая впустую ружейный заряд и теперь страшащаяся коснуться того, что заживо пожирало ее мужа.

«Валежник», облепивший Комаровского, состоял вовсе не из веток. Это были кости, человеческие кости, но не собранные в скелет, а связанные в определенном порядке обрывками мешковины, соединенные звеньями ржавой цепи или другими мелкими косточками. Первым и единственным сравнением, пришедшим непроизвольно в голову Сорокину, была паутина – костяная паутина, в центре которой, словно распухший ненасытный паук, находился череп, впившийся желтыми зубами в шею своей жертвы. Комаровский уже не визжал, а мычал, низко и хрипло, и в мычании этом булькала хлещущая горлом кровь. Он поворачивался из стороны в сторону, будто пытаясь понять, с какой стороны жене будет удобнее подступиться к его спасению. Но Пелагея Никитична уже ни к чему не пыталась подступиться, а только шаталась из стороны в сторону, прижав к груди бесполезную винтовку.

Что-то хрустнуло. Комаровский замолчал и тяжело, неспешно опустился наземь, уткнулся лицом в хвою. С трудом оторвав взгляд от его подошв, дергающихся в такт неслышной музыке смерти, Сорокин увидел других пращуров. Они стояли среди деревьев: черные бесформенные силуэты, увенчанные голыми черепами, пересохшие колодцы глазниц, несмолкающий беззвучный хохот отвисших челюстей. Кости, цепи, плесневелая холстина. Как мало нужно, чтобы защитить свое.

– Хватай барыню, – шепнул он Архипу. Тот кивнул, словно только и ждал приказа, подскочил к Комаров-ской, схватил ее за талию, взгромоздил на плечо. Пела-гея Никитична не сопротивлялась.

– За мной! – скомандовал Сорокин громким шепотом.

Теперь они побежали, ничуть не боясь напороться на ветку или подвернуть ногу, бежали так, что ветер свистел в ушах. Закатное солнце озаряло им путь, втаптывало в землю тени, било в спины тусклым оранжевым светом, словно подгоняя. Даже Егорыч, несмотря на солидный возраст, не отставал. Лес вокруг становился все реже. Уже казалось, что пахнет влагой, холодной речной водой, когда силы покинули Архипа.

– Не могу… больше… барин, – прошептал он, бережно ставя наземь свою ношу. – Умаялся…

Их не преследовали. Сорокин, тоже тяжело дыша, подошел к Комаровской. Та, по-прежнему держа в руках винтовку, безучастно смотрела перед собой. Нужно было как-то растормошить ее, заставить двигаться дальше.

– Послушайте, – сказал он. – Мы не знаем, что произойдет после возвращения. Возможно, Илья Николаевич встретит нас дома в добром здравии. Возможно, все случившееся окажется лишь дурным сновидением.

Комаровская молчала. Сорокин нервно вглядывался в лес за ее спиной, в застывшую живописную мешанину из черного, зеленого и вермильона, но мешанина эта оставалась непроницаемо-недвижимой.

– Нам нельзя оставаться здесь, – ласково проговорил он, безуспешно стараясь скрыть растущее раздражение. – Вы же сами понимаете, Пелагея Никитична, что нельзя. Вы сами их видели.

Она молчала, смотрела мимо. Сорокин тяжело вздохнул и развернулся, намереваясь заставить Архипа снова взять барыню на плечо, однако успел сделать всего пару шагов – сильнейший удар обрушился ему на правое бедро. Сорокин вскрикнул, метнулся вперед, но второй удар, пришедшийся сбоку по правому колену, попросту выбил из-под него ноги. Он упал лицом вниз, перевернулся, ожидая увидеть кости и цепи, но увидел лишь Пелагею Никитичну, перехватившую винтовку за ствол и стремящуюся, судя по всему, прикладом размозжить ему череп.

– Ты привел нас сюда! – вопила она, нанося удар за ударом. – Ты показал эту чертову дверь! Из-за тебя эту дверь открыли! Убийца! Мерзавец!

Даже в сумерках было заметно, как раскраснелось ее лицо, как полны слез ее глаза. Закрывая голову руками, Сорокин пытался сказать что-то в свое оправдание, но приклад опускался снова и снова, и никто не приходил ему на помощь, и от боли он и сам готов уже был зарыдать.

А потом, после очередного удара, угодившего по уху, Сорокин распростерся на земле, смятый, оглушенный, – и увидел кое-что, чего не заметил раньше. Слишком уж густыми стали тени, слишком глубоко успело провалиться солнце. Вот и проворонил. Но теперь, теперь, лежа на сырой хвое и глядя снизу вверх на разъяренную Пелагею Никитичну, на перекошенное гневом красивое лицо ее, он увидел выше, под кроной сосны, висящий на ветке мешок. Увидел длинные желтые руки, тянущиеся из прорех в гнилой холстине, и длинные желтые пальцы, с поразительной легкостью размыкающие звенья цепи. Тварь бесшумно доставала сама себя из мешка и выкладывала сама себя из костей, за считаные мгновения собрав нечто вроде огромного паука: несколько тонких конечностей, обвивших ствол сосны, да два черепа без нижних челюстей, соединенные основаниями, с одной пастью на двоих.

Приклад в очередной раз взмыл в воздух, но вдруг замер там, задрожал.

– Ой, Алексей Максимович, миленький, – всхлипнула Комаровская. – Я… я не хотела…

Лицо ее исказилось в плаксивой детской гримасе. Отбросив ружье, она склонилась над Сорокиным, осторожно коснулась его руки:

– Алексей Максимович, простите меня, Христа ради!

Он ничего не ответил, потому что пристально, не моргая, следил за чудовищным костяным пауком, медленно ползущим вниз по сосне.

– Пойдемте, пойдемте отсюда, – растерянно бормоча, Комаровская потянула Сорокина за рукав, пытаясь то ли поднять его, то ли просто привести в чувство. – Вы правы. Нам надо спеши…

Из невообразимой, непроглядной дали донесся истошный вопль Архипа. Преданный крепостной заметил, как выныривает из теней пращур, и попытался предупредить хозяйку. Но Комаровская не успела даже обернуться – кажущиеся невесомыми костлявые лапы, каждая длиной сажени в две, без всякого усилия подцепили ее, подняли в воздух, переломили посередине, словно соломенную куклу, и принялись кромсать одежду и плоть, разрывая на части всякое сопротивление, всякий крик, всякий вдох.