Горячая кровь капнула Сорокину на лицо, привела его в чувство. Не в силах подняться, он пополз прочь, заставляя себя не смотреть вверх, где хозяин этой земли сминал в багровый ком Пелагею Никитичну. Сосновые иголки кололи Сорокину лицо и шею, шишки впивались в ладони, корни цеплялись за штаны и сапоги. Эта земля не хотела отпускать чужака, явившегося с угрозами. Нет, его место было здесь, рядом с четой Комаровских, под слоем желтой хвои. Иного он не заслуживал.
Жилистые руки схватили помещика за подмышки, протащили вперед, поставили на ноги, встряхнули хорошенько. Егорыч и Архип. Лица бешеные, бороды торчат кривыми клоками, кресты у обоих вытащены наружу, болтаются на бечевках поверх воротов. Но, несмотря на весь испуг, как же похожи они на тех, из деревни! Того и гляди, выдадут его пращурам, поднесут на блюдечке – они ведь с этими созданиями знались когда-то, виделись, здоровались, христосовались. Может, и родичи их висят на сосне неподалеку, ждут своей доли.
– Почти, барин, – сказал Егорыч. – Осталось всего ничего…
– Прочь от меня! – гаркнул Сорокин и, оттолкнув обоих мужиков, помчался вперед со всей скоростью, какую мог выжать из скрученного болью тела. Правое колено наливалось расплавленным железом при каждом шаге, в ребра будто бы забивали гвозди при каждом вдохе, но он мог двигаться и не собирался сдаваться.
Егорыч оказался прав: лес равнодушно расступался, обнажая голые холмы под голым небом. Сорокин сразу же увидел вьющийся на ветру красный платок Комаров-ской и мысленно возблагодарил Господа за мудрость Ильи Николаевича – в сумерках склоны холмов изрезали густые тени, и без ориентира в этих тенях запросто можно было потерять спасительную дверь.
Не останавливаясь и не оглядываясь, Сорокин влетел в реку. Вода оказалась настолько холодной, что он не смог сдержать крика. Постоянно оскальзываясь, кое-как перебрался на другой берег, обессиленно опустился на песок.
От солнца осталась только алая кайма на верхушках деревьев, нависавших над крохотным человеком нераздельной черной стеной. Мрак стремительно наполнял этот странный, страшный, таинственный мир, и во мраке брела через реку одинокая человеческая фигура. Сорокин встрепенулся, но сел обратно, узнав Егорыча.
– Один? – спросил он, когда приказчик замер рядом.
– Один, – глухо ответил тот. – Архип остался.
– Схватили?
– Уговорили. Незачем ему возвращаться.
– А тебе? – с осторожностью спросил Сорокин, отодвигаясь от старика.
– А мне есть зачем, – все так же глухо сказал Егорыч и, повернувшись к лесу, закричал через реку: – Не могу я его бросить! Слышите? Сызмальства его на себе тащу, вот с таких лет! Что бы он ни натворил – не могу!
Сорокин вскочил как ужаленный:
– Это ты им?
– Они зовут, – сказал Егорыч, не сводя глаз с леса. – Говорят, мое место здесь. Говорят, подарят волю. Да только я и не знаю, что с ней делать-то…
Он кашлянул. Шумно втянул носом воздух, кашлянул снова. Обернулся к Сорокину, пошатнулся, схватился за грудь. Лицо его вытянулось, как-то сразу осунулось, побледнело.
– Беги, барин, – просипел Егорыч сквозь стиснутые зубы. – Беги, пока не поздно.
И Сорокин побежал. Шатаясь, едва дыша, цепляясь руками за мокрую от росы траву, жмурясь от растущей в колене боли. Развевался впереди платок Комаровской, словно знамя, на фоне проступавших сквозь бледное небо звезд. Под ним спасение. Под ним тишина. Под ним воля.
Он обернулся на крик. Увидел, как раскрывается тело старого приказчика, как сползают с него лохмотья кожи, как рвутся мышцы, обнажая, освобождая кости. Увидел, как вздымаются эти кости над багровым месивом, как складываются в изломанную хищную фигуру, как блестит звездный свет на покрывающей их крови. И больше не оглядывался.
Вперед, вверх по склону. Вон он, платок, трепещет, хочет вырваться на свободу. Так же как сердце в его груди. Такой же красный. Такой же обреченный. Позади шелестит трава под костями. Нельзя оступаться. Нельзя поскальзываться. Замешкается – и конец, останется здесь навсегда.
Сорокин рычал от натуги, от раскаленного воздуха, сжигающего грудь, от страха, молотящего в спину ледяным молотком. Платок уже рядом. Вот бревенчатая стена под ним, серая и замшелая. А вот дверь. Тоже серая, замшелая, закрытая. Неужели они закрыли ее? Неужели кто-то додумался до такого? Сорвавшись с рыка на звериный, отчаянный вой, Сорокин добежал до двери, толкнул – провалился вперед, в холодный слепящий свет – и сразу захлопнул за собой, успев напоследок услышать стук врезавшихся в нее с той стороны костей.
Здесь был день. И дом был другой. Побелённый потолок, чистые стекла в окнах. Ни следа таинственных надписей. На полу лежал сбитый холщовый коврик. Дверь открывается только вперед. Так ему сказали.
– Значит, я впереди! – вслух сказал Сорокин, радуясь звуку собственного голоса. – Значит, живой!
Отдышавшись, он поплелся к выходу. Никого не встретил, в сенях удивился крашеным доскам пола и бумажкам с картинками, висящим на стенах, во дворе – металлическим на вид ведрам. Вышел на улицу, с наслаждением вдохнул холодный сырой воздух, пахнущий дымом и прелой листвой. Неподалеку буднично лаяли собаки. Осень. Прозрачный безоблачный полдень. Обычный сентябрьский полдень в глубинке хранимой Богом матушки-России.
Как далеко в будущее его забросило? Избы изменились, но он узнавал и голые черные поля, видимые в просветы между заборами, и изгиб дороги, уползающей в рощу за околицей, и саму рощу. Это Ярцевка. Это его земля.
Озираясь, Сорокин заметил группу людей, стоявших возле одного из домов. Четверо мужиков в странной одежде, с бритыми скуластыми лицами. Они курили и обсуждали что-то вполголоса, не глядя по сторонам.
– Эй! – закричал Сорокин, от радости забыв, как надлежит обращаться с крепостными. – Я здесь! Здесь!
Мужики повернулись, посмотрели на него из-под ладоней, перебросились парой слов и вразвалочку направились навстречу. Откуда бедолагам было знать, кто перед ними.
– Я вернулся! – крикнул Сорокин и поспешил к мужикам. – Я хозяин этой земли! Это моя деревня!
Они приближались. Хмурые, плечистые, одетые в запыленную черную кожу. И без всякой жалости горели на их фуражках пятиконечные звезды, алые, словно кровь, словно отсветы заката над темным лесом, словно платок давно и бесследно сгинувшей помещицы Пелагеи Никитичны Комаровской.
Дмитрий Тихонов
Шуга
Ивин надевает гидрокомбинезон, натягивает маску и ласты. Коган вешает на спину Ивина баллоны, пристегивает сигнальный конец, закрепляет чугунный пояс, привязывает к руке товарища измерительную рейку, плоскогубцы, молоток. Желает удачи. Лицо Когана – пятнистое, коричневое от мороза, цвета промерзших яблок.
Ивин по-утиному выходит из заснеженной палатки и семенит к лунке, которую расчистили от успевшего нарасти льда. Шахнюк как раз загребает проволочным сачком, вытрясает осколки на снег, затем распрямляется, становится рядом с Ивиным и хлопает его по плечу.
– Серега, как слышишь? – раздается в наушниках. Коган проверяет связь.
– Хорошо слышу, – отвечает Ивин. – Спускаюсь.
Рядом, повизгивая, крутится Пак. Красивый пес коричневой масти, названный в честь паковых льдов. Он тыкается лбом в ногу, затем задирает морду и смотрит на Ивина жалобно. Затылок Пака подрагивает, будто от боли.
Гидролог бросает взгляд на вздыбленные цепи торосов и ропаков – золотистые солнечные блики застыли над белым безмолвным миром – и погружается в прорубь.
Какое-то время свет его фонаря плещется в глубоком колодце, пробивается сквозь поднявшуюся шугу – рыхлую ледяную кашицу, затем вода в лунке чернеет. Ивин уходит под лед.
Под ним – черная океанская пропасть.
Вода обжимает костюм, шевелит резиновыми складками. Ивин скользит вниз, луч налобного фонаря упирается в бездонную тьму. Ивин поднимает голову и видит светлое пятно лунки. Начинает работать ластами – и пятно замирает, потом увеличивается.
