Сломленная (ЛП) - Ла Оу Гретхен Де

Шейн… одной мысли о нем хватало, чтобы смутить меня, отчего по спине пробежала дрожь, переходя в чувство вины за то, что я хочу, чтобы он был здесь. Никоим образом я не могла бы с этим справиться, доводись мне встретить его. То, что он для меня значил, сделалось теперь тем топливом, энергией, которая помогала мне отпустить его, особенно теперь, когда он узнал, что я за человек. Дружба, которая между нами зародилась, и неудовлетворенное желание, наполнявшее меня, стали лишь воспоминаниями о жизни, которую я однажды пожелала. Мне придется отпустить его. Отпустить всех и двигаться дальше. Кроме того, Шейн встречался с Марти, у него была женщина, которая любила его и не важно, какой стервой та была, я не в силах была состязаться с ней. Во мне просто их не осталось, больше не осталось. Я была девушкой, которая не могла ему что-то предложить. Ничего кроме, трех минутного кувыркания.

Хорошо, что я послала его, прежде чем наделать ошибок; волна облегчения пронеслась по моему телу после того, как голос в моей голове прервал мою, нацеленную на себя, уничижительную компанию.

Правда о моих отношениях глубоко жалила меня. Это был Гарретт Теодор Чедвик, объявивший, что помолвлен с Эшли Хэнкок. Это была Сибил Сент Джеймс, умершая в городской больнице Сан-Франциско, оставив меня в одиночку бродить по улицам, и это был Шейн Вест, заставивший меня полюбить себя, не смотря на то, что в это время у него была подружка. Эти трое, единственные, кто смогли похитить мое сердце, превратились в торговцев упущенных шансов. Я встала на черный потертый ковер между кроватями и оглядела квартиру. Кровать Сибил была завалена ворохом одежды, на моей лежали подаренные Мистером Ч. коробки, и я поняла, что время — это чертов разоблачитель, а любопытство — это долбаный убийца. Я подхватила коробку с кровати и спросила себя, что будет, если я вдруг открою ее.

В течение последующих нескольких дней я оплакивала все, что потеряла. Я часами пялилась на гору коробок на своей кровати и паковала вещи Сибил. Когда становилось слишком невыносимо, я теряла сознание от усталости и просыпалась от той же боли, от которой пыталась убежать. Я ни разу не ответила на телефон и не открыла дверь. Мне хватало сил только на то, чтобы выпить весь до капли алкоголь, что был в доме. Без колебаний, в течение последних двух дней, я поднимала тот долбанный мысленный кинжал каждую секунду своего одиночества и снова, и снова вонзала его себе в сердце. Я мучила себя мыслями об упущенных моментах, не распакованных коробках, символизирующих пустые извинения и не исполненные обещания, я загрузила все, что равнялось целой жизни Сибил в восемь больших черных пакетов для мусора.

Я размышляла над тем, действительно ли содержимое упакованных в коробки подачек Мистера имеет значение? Дорогие гаджеты представляли собой не более чем намерения, которым не суждено было реализоваться. Коробки, которые лучше бы было оставить нетронутыми под кроватью. Я ненавидела его за то, что коробки вызывали у меня любопытство, а при виде объемных конвертов все внутри начинало щипать, и я ненавидела себя даже сильнее за то, что решила открыть один из них, особенно тот, который я сжимала в руках.

Я держала маленький белый объемный конверт, затем перевернула его и провела пальцами по его пупырчатой поверхности. Он был легким, но объемным и пыльным от того, что столько времени пролежал, ожидая моего внимания. Я ухватилась за уголок и заметила отверстие, которое так и манило мой палец. Неужели я на самом деле хочу открыть то обещание, которое Мистер Ч. вложил для меня в этот конверт? Обещания, данные мне с помощью материальных ценностей, которые можно легко заменить в случае утери или кражи. Именно мое сердце болело от обид, причиненным Мистером, от Сибил и от Шейна.

Погруженная в мысли, что загромождали голову, я дернулась, когда кто-то громко постучал в дверь. Это был не тихий стук, и меня нервировал этот звук, поэтому хотелось выйти и рассказать, что так барабанить в двери вовсе не годится. Но это было то, что ты продолжал делать, дубасить кулаками по старому дереву, и шум этого был подобен тому, что она готова была разлететься на тысячу щепок.

Я вздохнула, пытаясь успокоиться, пытаясь привести в норму свою шаткую самоуверенность. Я прижала пакет Мистера Ч. к груди, словно тот мог защитить мое сердце от того, чтобы его вновь разбили. Я не собиралась никому открывать двери, особенно человеку, который с такой мощью барабанил в дверь с другой стороны.

Меня передернуло всем телом, когда я услышала, кому принадлежал голос, последовавший после громкого стука.

‒ Эй, Роузи, ты дома? Это я, Бриггс. ‒ Голос Кина проник через дверь, проплыл через комнату и достиг зияющей пустоты в моей груди. Я замерла, когда конверт, который я сжимала, упал на кровать. И не знала, смогу ли выдержать сейчас встречу с ним.

‒ Давай же, дорогуша, впусти меня. Я знаю, что произошло с Сибил. Хочу убедиться, что с тобой все в порядке.

Я услышала, как он подергал за ручку, и почувствовала, что мое сердце забилось в таком же ритме.

‒ Я чуток побуду с тобой, Роузи, детка. Давай же.

Я поползла к двери; половицы громко скрипели с каждым сделанным мною движением. Прежде чем протянуть руку к дверной ручке, я прижалась лицом к холодной оштукатуренной стене на несколько секунд.

‒ Все хорошо, Роузи. Все будет хорошо, ты слышишь меня? Я буду здесь, Роузи. Буду ждать здесь, когда ты будешь готова открыть дверь.

Слезы потекли из-под ресниц, заливая щеки. Бриггс был здесь ради меня, пришел только ради меня. Я потянула цепь, открыла замок и вытянула ригель. Это было последнее, что разделяло нас, прежде чем я позволила увидеть, что была сломлена, как никогда раньше.

Бриггс аккуратно открыл дверь, а я не стояла и не ожидала, когда он войдет. Если бы я посмотрела на него и наши взгляды встретились, то просто сломалась бы и опять довела себя до предела. Я вошла в максимально наилучший режим выживания — заковыляла на кухню и начала суетиться с горсткой тарелок в мойке.

‒ Роузи, прошло два дня. Я пытался дозвониться до тебя. ‒ Он прошел следом за мной на кухню, его слова, источающие беспокойство, были настолько резкими, что сразу же пронзили мое сердце.

Последняя капля самообладания болезненно вытекла из моей души.

‒ Что ж, Бриггс, я была здесь, веселилась! ‒ Мои слова сочились сарказмом, слова, о которых я пожалела, как только они слетели с моих губ.

‒ Прекрати, дорогуша. Не нужно так. Я пришел, поскольку переживал за мою девочку. ‒ Протянув руку, он развернул меня лицом к себе.

‒ Опоздал на два дня, Бриггс, ‒ я буквально выплюнула эти слова, прежде чем снова повернулась к мойке. Я знала, что это был сволочной ответ, поспешный способ дать ему понять, что мне было все еще больно, и я была сильно пьяна от выпитой двадцать минут назад бутылки лимонной водки «Смирнофф». В действительности, каждая капля алкоголя из бутылки все еще неистово бежала по моим венам.

Я открыла кран, чтобы только не смотреть на него. За пару дней я выбралась из мира, в котором правила боль, чтобы оказаться в состоянии злости на весь мир, и верно, к несчастью Бриггса, так случилось, что он первый попался мне под руку. Вода текла из крана, собиралась в углублении столовой ложки, а затем с брызгами выплескивалась, словно из машины для поливки газонов, заливая меня, столешницу, плинтус и даже Бриггса, стоящего позади меня.

Огромная, вся покрытая татуировками, рука Бриггса появилась передо мной и выключила кран. Его решимость пробиться в мое сознания окрепла, когда он развернул меня к себе лицом. Он не был нежным, и выражение его лица говорило о том, что ему осточертело играть в дурака. Он схватил мои руки своими громадными ручищами и держал меня так, что сбежать было невозможно. Вся верхняя часть меня — с головы до талии — была мокрой от слез, которые текли по моему лицу и были явным признаком того, что мне больно.

‒ А теперь слушай меня. Я здесь не для того, чтобы играть в игры. Понимаю, что ты страдаешь, но нужно взять себя в руки. ‒ Он вышел из себя, когда с каждым словом тряс меня. Он был нацелен на то, чтобы вывести меня из этого состояния.