Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— Я, покуда жив, на всё готов пойти, лишь чтоб Сорока жила дальше.

​

***

День четыредесятый после кончины Олега Любомировича.

Колокольным звоном сотрясало прохладный осенний воздух. Галдели спуганные галки, рвано вторя гулким раскатам, доносящихся даже до дальних слобод. Они взмыли вверх, чёрным крапом подёрнув небесную лазурь, потом сползли по нему вниз, пропали на вспаханном чернозёме, выклёвывая остатки ржи.

На главной площади перед храмом столпился люд. То там, то сям бесовские игрища (акробатические представления. Духовенство резко выступало против сих увеселений) да под звуки сопелей и жупелов свои глумы (сатирические сценки в масках) скоморохи устроили.

Свадебный поезд только лишь перед храмом остановился, как дружинами тут же окружён был, чтоб люд тех не теснил. Ольгович у паперти стоит, невесту поджидает. Стоит в рубахе из алтабаса (парча), золотым галуном отороченной, да поверх сорочицы шёлковой, что из под рубахи выглядывала, да подпоясанный поясом аксамитовым да с золотой нитью, наручи дорогие запястья сковали, оплечье бисером да самоцветами расшитое тяжестью давит, на плечах корзно с меховым подбоем. Стоит не шелохнётся, припевки слушает.

Не любо — не слушай и правду говорить не мешай. Ну, а теперь, к слову, да к местуВсе обскажу про невесту.

Было у пастыря две ярочки да две дочери. Одна ярочка ладная, а младшая дочь, приблуда, сводная. Одна дочь у пастыря распригожая, другая только и вышла что рожею. Родную сокрыли, а приблуду чинами наградили. Вот теперь княгиней сделали, за удалого князю в жёны прочат. А князь наш не по воли под венец идёт — весь тенётами опутан. Что медведь на цепях сидит — Яриться, только что не рычит.

— Убрать их, — Военег тихо Олексичу указ дал.

Дружинники без лишних слов по толпе прошлись. После потасовки скоморохи и притихли. Разогнали недовольных. Да зевак и без этого хватало. Собралось — видимо — невидимо. Кому поротозейничать кому пирогов от пуза наесться, кому пива напиться. Только особо не добрые славословия в толпе были.

Кто Военега клял, кто киевскую власть, кто Всеволода, кто Чернигов. Даже Зиму припомнили, мол она Олега приворожила, что тот от тоски опиваться начал, что с дурьей башки брата своего убить хотел. Иные говорили, что, наоборот, Военег того уморил. Были и те, что Мирослава кляли, что отца предал, но были кто и защищал…

— Гнида, ваш Мирослав Ольгович, — курбастый мужик, поправил шапку на голове обеими руками. — Он на золотишко повёлся.

— Верно, верно, — подтявкивал ему тощий смерд, вьющийся за ним следом.

— Кто ж откажется стать военеговым затем? — продолжил мужик, наблюдая намётливым глазом, как его тощий подельник лёгкими движениями проворных пальцев облегчает слободских от тяжести их стяжаний, которые, развесив уши, были крайне увлечены рассказами пройдохи. — Слышал, что им князь от себя в дар прислал по шубе песцовой и ларь золотом, не считая прочего — в сундуках небось не пасконь, — брезгливо скорчившись потеребил свою рубаху.

Слободские разом вдохнули от восторга и от зависти, пытаясь представить сии несметные сокровища.

— Не захотел Мирослав Ольгович, чтоб тризны по нему ладили — вместо того, чтоб в земле сырой с отцом лежать, будет теперь с золота есть, на шелках спать, — всё сказав, а вернее получив от тощего прощелыги тайный знак, что пора уходить, прочистил горло жирно втягивая мокроту и, собрав её под нёбом, хотел было сплюнуть вязкий харчок, как получил под своё гузно, прям промеж ног, увесистый удар какой-то палкой.

Мерзкая мокрота так цельным комком назад и втянулась. Сглотнул знатно. Глаза от боли на переносице смежил. Согнулся, тонко проскулив. Схватился обеими руками за свои причинные места со всех сторон сразу. Хотел заглянуть за плечо, чтоб обидчика узреть, да пинком под зад опять получил, да так, что пару шажков в той-то позе и просеменил, тонко скуля и вытянув лицо от боли.

— Кто это? — сипло у своего подельника испрашивает, а тот только рот разявил, глаза круглые выпучил, что бельма видны, да только вместо слов невнятное что-то мямлит.

Оглянулся мужик, в полуприсяде развернувшись, а там и нет никого. Только в толпе где-то отдалённо бубенчики тренькают. Треньк…треньк…

— Ох, не к добру это, — люд свободный перекрестился, а иные через плечо поплевали, на всякий случай ещё и дули покрутили за спинами. — Чур меня, чур…

Бубенцы до храма протренькали. Иному не пробиться сквозь толпу, но перед ведуном все прочь расступились. Недалеко от нового наместника встал так, что эти двое лишь живой изгородью ратников разделены были. Ведун лица своего тому не кажет, а в жилах кровь бурлит — вот он обидчик любимой Тулай.

Военег брезгливо в его сторону сплюнул, а сам с Олексичем мимолётно переговаривается, пока невесте с телеги помогают спуститься.

— Извор так и не объявился? — у нового подвоеводы узнаёт о пропавшем сыне.

— Нет, Военег Любомирович, — вислоусый северский тоже взгляд свой от ведуна оторвал, весь вниманием обратился, над людскими головами соколом всё смотрит.

— И Гостомысл этот, сукин сын, запропостился не весть где, — недовольно процедил сквозь зубы.

— Может к какой заставе пошёл — половцы всё дальше заходить начали, — предположил Олексич. — Мало того, что набеги постоянно совершают, и теперь на наших землях жить стали, так они с печенегами дружбу завели — кабы чего не удумали, пока наши князья друг с другом за своё наследство грызутся….

— А ты у нас кто? Князь али наместник? — пренебрежительно того Военег осадил. — Твоё — меч держать, а управа — не твоего ума дело. Лучше за порядком смотри…

Любаву под руку взял, к храму ведёт. Та что византийская царевна — вся в золоте, грудь жемчугами усыпана. Щёки алыми цветом горят. Белый лик счастьем светится. Словно пава ступает, к Мирославу идёт, взор долу держит.

Только гомонить люди стали. Волной говор их с одного края к другому перекатывает. Кто подпрыгивает, кто на цыпочки встаёт, только одно — все назад оглядываются. О чём кричат — не понятно. Толпа колыхнулась с дальнего конца. Расступилась, словно пасть разявила, проглотила верхового, что с заду подошёл. Только перешёптывания теперь слышны были. По проходу узкому к храму верховой идёт — спереди него народ расступается, сзади вновь смыкается. Всадник берёзовую ветвь над головой держит, как обычно то северские делают — скачут впереди поезда торжественного, ветвями машут, возглашают. Вот и этот кричит. Не кричит — басом горлопанит:

— Дорогу! — наконец верховой с всадником через толпу пробрался.

Тут толпа гомонить перестала, тишиной сковало всю площадь — только галки где-то галдели — замерли все в ожидании зрелищ. Чего этот баламошка удумал — дивуются.

Извор весь в поту и в пыли, как есть с пути дальнего. С коня слетел, перед отцом встал, поклон сыновий отвесил.

— Что ты творишь? Опозорить решил меня? Или венчание сорвать удумал? — рыкнул, глазами по сторонам стреляет.

— Нет, отец, что ты?! Просто не по-людски как-то — меня не дождались? Сестрицу родную другу верному моему без меня венчаешь?

— Не неси ерунды! — шепотливо гаркнул.

— Да какая ж это ерунда? То что Мирослав друг мой — всем известно, и то, что невеста его — Любава Позвиздовна — тоже не тайна. Только вот одного не пойму — где невеста? Глянуть хоть бы глазком.

— Извор, здесь я! — дочь Нежданы смеясь откликнулась.

— Сестрица моя, дай погляжу на тебя, — к той поспешил. Осмотрел с ног до головы, языком прицокнул, щёки алые расцеловал. — Хороша!

— Ну тебя, братец! И не совестно тебе — на такое торжество в таком виде явился. — Случилось что?

— Случилось, — на отца скосился, — не пускали меня. Пришлось постараться малость, чтоб добраться сюда.

— Потом расскажешь братец. Потом. Заждались нас уже.

— Коли так, задерживать не буду, а нам с тобой и честь знать надо.

— Так я невеста, — засмеялась, руку к себе принимает, а тот не пускает — тянет куда-то.

— Извор, охолонись, — Военег к тому близёхонько притиснулся, глаза в глаза с тем речь ведёт.