Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— А ещё? — не унимался Мирослав, уже сам желая подскочить с места и побежать в книговницу, лично прочесть начертанные братом слова, согреться ими после давнего и внезапного исчезновения того — лишь редкие грамоты от него служили отрадой. Вот только ныне была веская причина того не делать — ох, и достанется ведь малому, если так отпустить эту визгопряху, не умерив её желания того наказать.

— Пишет, что у него изба тёплая, что здоров, что по осени свою сестру навещал в Козельске…

— Сестру, говоришь? — обижено причмокнул щекой Мирослав, сожалея что уже с десяток лет не пил с тем вместе хмельного мёда, но всё же не винил того, понимал его нестремление в Курск, оправдывая нежеланием видеть свою прошлую невесту — верно не угасла ещё его любовь к той.

— У той уж пятая дочь родилась. Пишет, что красивая, будто сликарь (художник) её расписал — на бабку свою похожа, что в келье затворницей живёт, — продолжал Олежка не поднимая своих булатных, как и отца, очей.

— И за что же тогда мать на тебя браниться взялась? — с напущенным удивлением Мирослав того пытает дальше. — Переполошил всю челядь с ключником вместе. Кур выпустил — теперь двор загадят.

— Грамоту читал, — стыдливо промямлил, коленом поправляя угол книги, которая бухнулась и, как нарочно, открывшись на ярко раскрашенной миниатюре, представляя его стыдливому взору откровенное зрелище.

— Брысь отсюда, — намеренно строгий глас отца понудил мальца, снявшись с места, дать такого стрекоча, что казалось несколько жеребчиков неслись по мосту через Тускарю.

Воспользовавшись тем, что Любава перестала биться, отвлёкшись на шелудивого сына, перехватил тонкие руки поудобнее, и удерживая их над её головой, Мирослав озорно ухмыльнулся в тонкие усы, явно что-то задумав.

— Чего ты так носишься? Забыла, что ты боярыня — веди себя чинно, — нежно отчитывал, нацелившись приложиться к манки губам супружницы, тоже немало скучая по той, и неизвестно ещё по какой из двух её ипостасей крепче. — Хотя признаться, Сорока мне была боле по нраву, — поддёл супружницу промахнувшись — первый поцелуй лёг на щёку Любавы.

И это верно — Мирослав полюбил её именно в сорочьем оперение, и когда от Федьки узнал о её истинном обличье, ничуть не переменился, а всячески скрывая от неё своё знание, проявлял о той свою заботу, не желая выдать её тайны, не спугнуть.

— Если будешь мне об этом вечно говорить, надену рубище и порты! — закопошилась под Мирославом, желая выпростаться из тенёт его объятий.

— Добро, — согласился тот, чем только больше её обозлил.

— И убегу с Лютым, — фыркнула.

— А я догоню, — томно продолжил перепалку, не отводя своих булатов от её ледышек.

— А я, а я… — заегозила, не зная что придумать, — тогда сожгу твою настольную книгу, — гневно выпалила увернувшись вторично от близившихся к ней губ — другая щека тоже не осталась в обиде.

— Нашу, — тягуче прошептал Мирослав.

— Мирослав Ольгович!

Тот недовольно гуднул — когда она так говорила, ему становилось не по себе — это могло означать лишь одно — Любава Позвиздовна очень зла.

— Пусть набирается опыта, — унимая свою разлюбезнейшую визгопряха не сдавался боярин, щекотнув в отместку и Любаву по шее своей бородой.

— Но не в его возрасте!

— А-то он ни разу не видел, как твой Лютик тем промышляет. Вон, весь табун кроет! И откуда только силы у него столько, — немного досадно фыркнул Мирослав, протянув шершавой ладонью по руке Любавы, которая уже не сопротивлялась ему, добровольно смягчившись.

— От него хорошее потомство выходит.

— И от меня тоже — вон какие жеребцы удалые, — опустил свою тяжёлую голову на пока что небольшой живот.

— А если девка будет?

— У меня только мальцы получаются. Никаких девок, слышишь?

— А то что? Терем наберёшь? — её глаза вспыхнули искорками ревности.

​​​​ — Нет, просто будем почаще упражняться в чтении нашей настольной книги, — хитро скосился в сторону лавки, подле которой лежала книга из Индикии. — Там, кажется, осталась пара страниц, которые требуют, чтоб их заучили покрепче, — Мирослав, лукаво ухмыльнувшись в тонкие усы, в жадном поцелуе накрыл своими губами пухлые губы Любавы.

Эпилог

Степь, некогда пестревшая яркими опушкам редких лесов, остро разнящимися своим буйством жаркого окраса с пегим уходящим в сизость цветом полей, поблёкнув от осенней хмари и окончательно промозгнув после заунывного дождя, потом будто собралась вся, став прозрачной, что было видно далеко, почти да самого края земли, где та граничила с небосклоном, зазвенела — первые морозы сцепили раскисшую почву, небо стало повыше и лазурнее. Молодые кыпчаки, пользуясь этим, вышли на охоту, а почтенные аксакалы выползли из своих юрт понежиться под лучами солнца, которое хотя и грело, но не особо крепко, чтоб можно было не кутаться в тёплые кафтаны, но однозначно оно радовало своей лучистостью.

Были слышны задорные визги детворы, проносящейся мимо никогда непраздных кочевников. Они носились словно стайки развесёлых стрижей, вовсе не досаждая занятым повседневной рутиной кочевникам: выпасом скота, выделкой меха, заготовкой стрел. Кто-то правил стены своей вежи, иные собирали конский помёт, чтоб долгими зимними холодами было чем топить очаг. Взбивали кумыс.

Мерный звук деревянной сбивалки постукивающий о стенки высокой кадки, а также шипящее бульканье взбиваемого конского скисшего молока убаюкивали древнего кыпчака, который, откинувшись на наружную стену вежи, мирно кимарил. Что ему снилось? Может вспоминал свою юность, где был ещё резв и спесив, молодость и неуёмное желание жить, зрелость наполненную мудростью? Но точно одно — он не сожалел ни о едином своём поступке, не за что ему было стыдиться ни своих предков, которых он знал поимённо до седьмого колена, да и перед потомками было чем похвастать — он был верным мужем, заботливым отцом, бесстрашным батыром. Теперь для него наступило время покоя и ожидания, что его жизнь также застынет как и эта степь.

Он был равнодушен к разговорам двух женщин суетившихся возле его вежи. Те то входили, то выходили из неё. Не обратил должного внимания даже, когда его уха коснулся приближающийся перестук копыт — верховые возвращались в курени отяжелённые добычей своих всадников. Не открыл своих глаз, когда молодая женщина до этого взбивавшая кумыс, отлила в деревянную чашу пенного напитка и поднесла спешившемуся степняку, беседуя с тем о чём-то своём, а другая, бранясь выбежала из вежи вдогонку за отроком, который верно заждавшись пока сварится барашек, хотел выудить кусок из медного котла, и, самое главное, делал всё утайкой, чем непременно раздосадовал ту. Они, под бурный смех степняков, носились взад и вперёд перед вежей, пока старик безмятежно наслаждался своими грёзами, но непременно перед тем притормаживая, причём одновременно, дабы не побеспокоить того своим непочтением.

Заслышались звонкие детские крики — двое отрочат наперегонки близились к их становищу, задорно перескакивая через охапки поваленного от ветра светло-жёлтого, почти белёсого ковыля, придерживая на своих головах шапки с околышами, чтоб не потерять те на бегу.

— Бабай, бабай, — кричали те наперебой, желая раньше времени дозваться своего глуховатого деда, который только гукнул тем в ответ, когда два мальца осели рядом с ним, тяжело дыша. — Бабай, — затараторили в один голос, спеша поделиться вестью, — вчера с тобой западок (ловушка для птиц) ставили?

— Какой? — проговорил тот, не открывая глаз, верно немного подзабыв о этом.

— Как какой? Неподалёку от ольшаника! Забыл? Ты ещё говорил, что бы мы его сегодня проверили.

— Ну? — старик всё равно не припомнил этого.

— Ну, ну. Поймалась, — надулись на своего деда, что тот не очень обрадовался сему известию.

— Кто поймалась? — недомыслил тот.

— Сорока, — выпалили вдвоём разом, раздосадованные стариковской тугоумностью, но почтительно не высказываясь о этом.

От этих слов распахнулись на сморщенном лице серые с подпалинами глаза. Старик подскочил как ужаленный со своего насиженного места, крухнул — верно старые раны разом заныли, или это может быть было слишком ретивый подъём для столь преклонного возраста. Растёр ноющие колени и, поторапливая отрочат, побежал за теми следом, прихрамывая на обе ноги и переваливаясь с боку набок. Остановились возле спелого кустарника шиповника, который ярко-алым пятном выделялся на фоне серости сухостоя, чтоб отдышаться — старик пожалел отрочат, но те-то понимали, что он просто не хотел признаться в своей немощи. Передохнув засеменили дальше, по пути лакомясь уже сладкими, ставшими такими после мороза, терновыми плодами, срывая те на ходу, а потом прижав большим пальцем к кулаку посылали обсосанные косточки в полёт.