Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— С чего это ты взяла, яблонька стройная? Травки это, — словно удивилась, такому наговору. — Для того, чтоб спокойнее была, чтоб сама себе не навредила. А замуж все равно тебя отдадут, так чего же ты будешь тут переживать, маяться, — та слушала уветливую бабу и глотала. — Вот плод свой уронишь и на любомир пойдёшь.

— Как — уроню? — обомлела, подбородком трясёт, в пустую канопку заглядывает.

— Пей, пей. Ещё нужно, чтоб наверняка!

Милка в лице переменилась, с места схватилась, к сеням метнулась, да бежать к лестнице. Два дворовых мужика ей на отды́хе (лестничный пролёт) дорогу преградили, ту обратно в светлицу впихнули. А у девицы сердце в груди трепыхает, словно горлица в клети— вырваться хочет. Взглядом безумным мечется. Схватили её руками крепкими, голову зажали. В рот зелье заливают. А та плюётся, хрипит да давится, но всё же выпила — заставили. Сидит, горло трёт, в глазах плывёт, а Неждана мягким говором томит, словно елей (масло) в уши льёт.

— Данку помнишь, а Снежку, Ладу…Весту…Грудку? Кто в бане упрел, кто грибов поганых съел, а весной Луша утопилась, помнишь? Через Тускарю по мосту шла, оступилась — через два дня нашли за излучиной — тоже загонорилась; а Стешка, наша красавица писанная, вон живёт и ничего. Верно говорю? — на ключницу смотрит.

— Верно, матушка. С Добрыней, сыном рыбака.

— Он её бьёт, как выпьет, — оговаривается Милка. — Зубы выбил все уже, ходит в синяках вечно и охромела.

— Оговаривается видать, вот он её образумить хочет. Ты смотри, Некраса не зли только, а то ведь и убить может, кто знает, с чего он уж два раза вдовцом был.

Милку затрясло, губы посинели, пот по всему телу проступил. Сникла, живот руками обхватила. Слёзы по щекам бледным текут.

— Уберите её, пока пол не изгадила, — боярыня безынтересно склонилась над рамкой. — Только вышивку испоганила.

Стихло всё за дверями. Любава из окна выглянула— нет ли кого на гульбище, из сеней всех прогнала, к матери бросилась, сама сказать ей что-то хочет, да не решается.

— Что с тобой, Любавушка, — за руки взяла, а дочь её вся ходуном заходила, — Я тебя так застращала, голубушка, — к груди округлой прижала, по головушке пальцами мягко водит, а та к уху Нежданы притянулась, да шёпотом выдохнула:

— Анчутку видела.

— Какую такую анчутку? — лба дочери ладонью коснулась. Жара нет — что за бредни тогда сказывает.

— Я сначала не поверила, своим глазам. Чернавка у наместника одна появилась. Говорят, что бродницей была. Ей Мир рубаху шёлковую подарил. Палашка, сама видела, как он Федьке, конюшему своему, по утру передал.

— Ну, а ты поэтому её проучить хотела — в следующий раз у матери совета испроси, — ухмыльнулась — она точно поизощрённее наказание придумала бы. — Все мужи́ одинаковые — мечами машут, мошнами гремят, а свой уд в портах удержать не могут. Привыкай, доченька — сносить всё с каменным лицом надобно, а мстить холодно, — с нежной улыбкой взглянула в глаза Любавы, взяв её щёки обеими руками. — Только с чего ты решила, что это анчутка?

— Сначала думала, что показалось, смотрит так же, и даже дерётся, — шишку на лбу тронула. Замолчала. Подскочила в сени выглянула, к матери опять вернулась. — Любава меня вечно мохнатой гусеницей кликала, и эта тоже. Говорю тебе, анчутка то была. Я ей когда дулю в нос сунула, она только тогда от меня отстала.

— Завтра на капище пойдём, дары Моране принесём, пусть она эту анчутку утихомирит. Не побеспокоит тебя больше. Ты мне лучше расскажи, с Мирославом сегодня виделась? — сразу тему переменила — приметила она эту анчутку, да послала проведать её лихого человека. Да даже если и не она то вовсе, то кто ж заметит, что какая-то чернавка в реке утонула. Уж больно похожа она на дочь Дары, что аж Неждану саму холодом могильным пробило, когда та вся перемазанная, мимо терема их проходила — с торжища возвращалась.

— Виделась, — губки надула. — Поприветствовал и мимо прошёл. А я ему пирогов принесла, а он их дружинникам ро́здал, сам даже не поча́л.

— Не кручинься так. После венчания всё и наладится. Какой же муж стерпит возле себя красну девицу? А ты у меня зараза (разящая своей красотой) такая, что ещё и поискать надо. Кто сравнится с тобой? Ты только, когда ночь после венчания будет, вот что сделай… — зашушукала что-то на ушко дочери.

А та сначала глаза округлила, потом лицо от удивления вытянула. Рот ладошками прикрыла пытаясь свой смех сдержать.

— Вот прям так? — стыдливой краской залилась.

— Твой батя даже устоять не смог, а Мирослав и подавно.

Долго им секретничать не пришлось — взволнованный гомон под оконцем разросся, что пасконь (конопля) после дождя, достиг высокого терема, заставив выглянуть тех наружу. А там суета, сенные девки восклицают, ключница по двору носится, Милка по ольховой крыше амбара опасливо ступает, к самому краю уже подошла. Подружки её, причитают, уговаривают слезть. И Зима по среди двора стоит с котомкой за спиной. Сама во всём чёрном одета, как монахи византийские, что новую веру из Киева для утверждения на северские земли привезли по указу князя. Мятль (холщёвый плащ) у неё до самой земли, на голове куколь (капюшон) глубокий — лица не видно.

— Макошь, слышишь меня? Они от ребёночка отделаться умыслили? — причитает Милка, верёвку к коньку крепит, петлю крутит.

— Спустить вниз, девонька, — Зима рукой к себе манит.

— Кто эту ведунью на двор пустил?! — кричит ключница, метлу схватила да у Зимы под ногами метёт, словно ту смести как сор хочет. Двумя руками древко перехватила и в травницу пушистым помелом торкает.

— Сгинь, — грубо буркнула Зима, да зыркнула только, что ключница от испуга отступила, да на земь повалилась.

— Смерть моя пусть на вашей совести будет. Макошь, Лада, покарайте их! — Милка проклятья рассыпает да как скрутится, за живот схватившись, а по ноге кровавая струйка вниз к тонкой щиколотке сбежала.

— Слезай, голубка. Я поправлю твоё горе, пока время есть! — не отстаёт от Милки травница. — Слезай, пока не поздно.

— Брешишь! — Милка замерла на долю времени, да вновь за своё принялась — петлю на шее затягивает.

— Окаянная, не делай этого — на том свете мучиться будешь. И дитя не рождённое на вечную погибель обрекаешь, горемычная! — воскликнула руку к ней тянет, словно петлю с шеи сама сорвать хочет.

— Нет в этом мире справедливости! Все вы заодно! А коли и вправду помочь мне хочешь, так всё едино — Неждана придумает, как со свету меня изжить. Макошь, — взмолилась, на краюшке встала, вниз опасливо смотрит, трясётся вся от страха, руками живот держит, словно оберегает. — Зачем мне судьбу такую сплела, чем же не мила я тебе, чем плод мой тебе так не угоден?! — с этими словами рухнула вниз, руки расправила, словно взлететь хочет.

Никто не посмел к той подойти. Милка извивается, на петле дёргается, горлом хрипит, а хозяйка любуется — ладонь перстнями усыпанную вскинула, чтоб не мешали. Зима к той лишь заковыляла. За ноги схватила. Всё уже — не колышется.

Травница мимо девок прошла, в глаза всем заглядывает, а кто видит лик её, от ужаса вздрагивает. Недолго блукатила Зима. Возле Кура по правому берегу на лужайку вышла. Река широкая, полноводная. Тихо вокруг все Полуденницу боятся — на луга да поля не ходят. Только одна какая-то баламошка на реке плещется. Взглядами встретились да каждый своим делом занялся — Зима травки собирает, а Сорока рубаху свою стирает.

— Вот принесла же тебя нелёгкая, — забубнила под нос Сорока, с усердием грязь с рубахи оттирает. — Следить за мной пришла, чтоб не убежала?! Да, что мне эта баба сделает? — дальше размышляет. — Я вон из детинца вышла преспокойно, через слободы прошла — пальцем никто не тронул, — перекосившимся лицом с омерзением притянулась к рубахе. Та уже конечно была намного чище, чем тогда когда из детинца уходила — и не удивительно, что её никто не остановил.

Неподалёку хрустнувшая ветка заставила Сороку непроизвольно вздрогнуть. Замерла недоверчиво, ухом повела — верно приблизилась травница к ней. Девица насторожилась, не оглядывается. Чего ей от неё надобно? На пук душицы посмотрела, которым от рубахи помётные пятна оттирала — да верно травки собирает — тут душицы полно.