Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— Всему ведь научиться можно, — Мир с той беседу держит, а Извор следит своим намётливым глазом.

— Можно, — соглашается Любава, тронув паволоку, прогладив бахрому её вдоль края. — И мастеров сюда привезли для обучения, и за границу детей боярских отсылают, а вот шёлк как деется… видать никогда нам не узнать — они то в тайне держат, под смертным наказом.

— Ещё чего не хватало. Коли гусениц этих тут вести начнут, от лесов одни колышки пожёванные останутся, — недовольно буркнула Сорока, что все взгляды здесь собравшихся на неё устремились, только та так неразборчиво то сказала, что мало кто понял о чём сей отрок речь ведёт.

Любаве, как и брату её, Извору, по началу, сей отрок тоже знакомым показался. Узнать хочет кто он, вида не выказывая. Разговор с тем продолжила, только вроде и не с ним беседует.

— Так коли бы и овладели семи знаниями, — дальше маслит, — казна бы княжеская наполнилась и не пришлось бы из стран хинов всё это к нам везти, а сами бы в соседям продавали да обогощались преизлишне.

— Ахга, а потом рожь да ячмень хде брать будям — пожруть ведь усё, — Сорока поднахрапилась из-за Храбра вышла, да намеренно говор свой сменила, чтоб сестрица её не признала.

Любава глазами на ту исподтишка стреляет, припомнить грубияна хочет, чтоб потом за наглость тому отомстить при удобном случае, а всё не смекнёт, кто и что пожрёт, и при чём тут шёлк вообще.

— Далёкий он человек от дел княжих, — Любава над тем насмехается, за чужой счёт желая умом перед боярами блеснуть, наипаче перед Миром рядится. — Да коли мы шелками и аксамитами торговать станем и обогатимся преизлишне, нам и жито купить за раз у других будет. Вот кабы научиться, — мечтательно протомила.

— Что дашь, чтоб я и тебя научил? — выскочила Сорока из-за Храбра, а тот не смекнёт чего она добивается, но в бабьи разборки не лезет.

— А ты, что ж, знаешь сию тайну? Ври да не завирайся. Откуда тебе знать то? Если бы знал, разве бы в паскони ходил? — фыркала Любава всегда знатно.

— А где ты видела, чтоб мастера как князья жили? На то и мастера, чтоб мастерить что-то, а с золота купцы едят, что до ста раз с трудов их прибыль имеют. Да и не впервой мне премудростям других обучать, — на Мира насмешливо глазами стрельнула, а тот с недоверчивостью напрягся — не уж-то выдаст их уговор. — Ну, что дашь?

— Ты скажи исперва, хоть с чего начать, а то ведь может брешишь, а я уж не поскуплюсь — дочь боярская. Слово даю, отвешу золотом — не обижу.

— Ну раз так, — Сорока ближе к сестрице подошла, снизу вверх взглядом изучающим протянула, примечая весь её шёлковый наряд.

Без зазрения к Любаве руку вскинула, а та на шаг отступила, да Сорока уж за один конец паволоку зацепила. Мечники к отроку, дерзнуть посмевшему к хозяйке приблизиться, на перехват ринулись, а три ближника: Храбр, Извор да Мир встрепенулись, сами в боевую готовность пришли, не знают только кого и от кого защищать.

— Я хотел лишь на образчике (пример) показать, какие у него нити тонкие, да гладкие, — Сорока оправдывается, да не обращая внимания на мужей возбуждённых, дальше бает, стянув с сестрицы паволоку, а та ручкой так плавно, будто танцует взмахнула, своих стражей останавливая, над платом склонилась. — А от чего они такие блещатые, ведомо ли тебе?

— От чего? — Любава плетение с вниманием рассматривает, от любопытства отроку в рот заглядывает, в глаза то не может, на них шапка низко натянута.

— От того что их сначала варють.

— Ва-рють? Всё дело в этом? — переспросила Любава на тот же манер, удивлённая тем, что всё так легко и просто.

— Нет, — отрезала Сорока.

— Ааа, они в чём-то особенном варят? Верно в молоке? в вине? в уксусе? в елее? — спрашивает Любава, и на каждый вопрос получает безмолвный ответ от таинственного отрока.

— Не-не-не, в воде, — остановила поток вопросов и затянула, наблюдая за сменой выражений лица боярской дочери от удивления, назад, к разочарованию, и обратно к глуповатому. — Только доолго, — протянула, в конце гукнув.

— И всё? От чего же тогда шёлк так дорог а нити блещатые?

— Дорог он от того что везут издалека — опасно да убытки купцы по пути терпят. А ещё говорят, дорог, он от того, что первые нити императрица тех самых хинов спряла.

— Ааа, — выдохнула Любава.

— Она чай заваривала…

— Чай? — Любава ловила каждое слово не упуская ни единой детали, желая освоить сие мастерство.

— Травяной отвар по нашему, — сбилась Сорока.

— Так всё же варить нужно в чае? Зачем путаешь?

— Она, когда воду вскипятила… — Сорока головой махнула и по новой начала.

— У неё что сенных нет, чтоб воды вскипятить? — вечно перебивающая Любава презрительно скривила губки.

— Она чай для императора, князя то бишь, стряпала, боясь, что того отравить хотят, — Сорока уже теряла терпение. Но им запаслась сенная, что уши вывернула наизнанку от усердия всё выслушивая. — Значит, в воду уронила клубочек, а когда заметила, достала и стала распутывать, а нити гладкие — ни катышка.

— Всё дело в чае, — опять не смекнула Любава, но уже более утвердительно.

— При чём тут чай?! Всё дело в гусеницах!

— В каких таких гусеницах, — брезгливо дёрнулась Любава.

Сорока наконец распрямилась, да набрав в лёгкие воздух, объяснила будто между прочим.

— В огромных, — Сорока палец той паказала, паволоку подмышку к себе засунув. — Они сначала этих гусениц в перст величиной откармливают, что они становятся жирными… — красочно всё описывает в мелких подробностях, а у Любавы лицо побелело, подбородок затрясся, тошнота к горлу подступила, а отрок без остановки всё говорит и говорит.

Любаве уже дышать трудно и уже не от гадливости, а от страха её заполнившего — анчутку признала. Теперь анчутка этот в отрока вошёл. Но последней каплей стало не это, а осознание того, что она вся сплошь была одета в шелка и даже исподнее было шёлковым и нежно ласкало всю её кожу от шеи и до пят. Любаве что-то совсем заплохело, глаза закатила, что лишь бельма видны были, и, обмякнув, в руки Мира легла.

Мечники на отрока кинулись, клинки оголили. Храбр на тех ринулся, Сороку огораживая, Извор за живот хватается, ржёт, что конь. Девка глазами хлопает, на отрока с кулаками, Сорока паволокой взмахнула, на ту накинула и, оттолкнув девку от себя, наутёк.

— Держи её! — Мир кричит, — она к Лютому побежала, а сам Любаву под колени подхватил.

Извор в лице переменился, с места снялся да за девицей. Бежит, а нагнать не может, хоть и шаг широк, да только девка проворная оказалась, да и не удивительно. А самому — для Извора неожиданностью это было— аж до приятности салки с Сорокой, да и верно закончатся они скоро — впереди возок низенький, непростой, помётом лошадиным гружёный. Верно, смерд собрал с дорог сие добро и вёз за торжище, да и становился поперёк, а встал так, что и не обогнуть— Извор даже притормозил, помышляя, что и Сороке деться некуда. Да Сорока с разбегу под возок нырнула, проползла на пузе, грязи не боясь, и уже с той стороны руками Извору машет и хохочет заливается, что Извор, опешив разом, на месте вкопался перед преградой.

— Ну, погоди! — орёт. — Поймаю, ноги повыдёргиваю!

Опять это наваждение. Возничего матюгом кроет, сам следит куда Сорока побежала, пока тот возок в сторону принимает.

Только та убежала верно, нет нигде. К коновязи пойти, да если бы знать с какой стороны нужная! Вокруг себя оглядывается, гул в груди утишает. По одному у прохожих испрашивает, может кто видел куда отрок побежал.

Смотрит, купец губастый возле лавки стоит, весь ходуном ходит.

— Отрок, такой, — Извор, Сороку показывая, рукой рост отмерил себе по грудь, — не пробегал?

Тот слова сказать не смеет, только глаза как-то странно пучит и моргает, одним лишь носом куда-то вниз тычет.

Извор слёту смекнул, о чём тот ему сказать хочет. Лавку с другой стороны обогнул, под неё заглядывает, а там Сорока схоронилась, в клубочек сжалась. Извор за шкирку как кутёнка какого ту вздёрнул, перед собой поставил. Опять в голове хмарит, образы из прошлого представляются.