Анчутка (СИ) - Малых Алексей

Нет, не стерпела бы Любава полюбовницы такой. Да и в бабские разборки лучше не вмешиваться. Вон, Храбр, верно знал нрав Сороки, всегда молча за ней наблюдал.

И этот Храбр тоже пропал так не вовремя — целую седмицу по Курщине его разъезды искали. А может сговорилась с ним, а чего порознь тогда бежали, или он здесь где-то рядом. Ветка где-то в лесу хрустнула. Оглянулся Извор, затаив дыхание, навострился весь. Да нет, тихо вокруг если не считать всплесков, издаваемых Мирославом. Извор даже сожалительно вздохнул — уж лучше пусть бы бежала.

И ещё одно прислышалось, не явственно, будто причудилось — подозрительная капель где-то позади, будто дождь редкий накрапывает. Ива плачет? Только древесная дева слёзы льёт рано утром или ночью, да перед дождём. Извор лицо горе поднял — на небосводе глаз Хорса хоть и не остр, и день не жарок, но лазурный плат бельмами едва заволочен.

Извор спиной чует, будто кто ведёт его. Вид делая безынтересный, вроде ищет девку, а сам взглядом в глубь леса бросается, за деревьями кого ещё выискивает — коза пронеслась и скрылась.

Лес замер.

Опять капель усилилась, будто с тряпицы, насквозь промокшей, вода стекает. Этот звук заставил Извора остановиться и напряжённо прислушаться. Уши как у пса зашевелились. Шорох ивовых ветвей дерева, подле которого он только недавно сидел, был иным, не как прежде — ветви колыхались совсем не так как от лёгкого ветра, который веял сегодня весь день. Оглянувшись назад, Извор ничего не заметил и продолжил свой путь, но подозрения всё же прокрались, казалось, что под его кожу, верно от того, что шелестящая крона ивы занимала особое место в памяти Извора.

Иву мелко потрухивало, потом её начало колебать сначала снизу, где-то с середины ствола, потом перекатилось выше, в гущу кроны, а дальше длинные плети, свисающие до самой воды, приподнялись, притянулись внутрь, словно кто широко отдёрнул полу палатки. Вот показалась и мелкая фигура в мокрой свитке — как есть русалка на дерево забралась — оттянула ивовые космы поглубже, к самой середине, покачнулась на ветвях и перелетела на её сестрицу с противного берега, с которой та спуталась длиннющими лозами. Буян, что безмятежно пасся с той стороны, возле трёх древних осин, окруживших ту иву, встрепенулся, приподнял уши и хвост, признав девицу.

Сорока лихо, видно, проворачивая такой хитрый приём не впервые, прошелестела вниз и мягко, словно кошка, спустилась на землю. Встав на обе ноги, залилась звонким смехом, показуя на растерянного Извора пальцем и на не менее поражённого, но к тому же запыхавшегося Мирослава. А Извора разом накрыло. Словно пелену с глаз сняли, и ему всё явно теперь видитсят— узнал он эту ивовую русалку.

"Она! Это точно она! — осенило Извора. — Я должен был догадаться ещё тогда на берегу, когда она увела коней. Как я не мог понять этого сразу? И ведь это она, в образе малого отроча, провела во двор и затащила в баню, а потом рассказала всё Позвизду, своему отцу, и видеть не позволяла до свадьбы, и верно сама и калитку открывала, и тогда как и сейчас вечно в молодца переодевается, и сестра её кличет анчуткой, находясь в припадках, и ведун одноглазый говорил, что подсказку возле колодца оставил, и рубец у неё есть на груди, сам видел его край; и смех! Смех ведь её тот же, что ручей лесной, а я…я просто слепец и межеумок!"

— Любава, — еле слышно дрогнули его губы.

"А она-то верно сразу меня признала, только открыться боялась, поэтому подле меня всегда грубой, была, не хотела свою истинную натуру мне явить. Думала, что я, как и отец, смерти её искать буду?!"

Извор шагу ступить не в состоянии, и она стоит на берегу, сама еле дышит, смеха не унимая. Прям как тогда, в банный день, пальцем с одного на другого ведёт. К гнедке отступает, верно желая осуществить свой побег, да за корень тополя, что словно скрученные пальцы Мораны вылезли наружу из под земли, ногой задела…и щелчок, не слышный почти, но бранному воину всегда различимый средь других звуков. Стрела над водой скользит в сторону Сороки, прямиком ей в грудь. Сорока упала…а стрела в ствол тополя впилась своим булатным наконечником и остановилась, слегка подрагивая, пока не стихла, и Сорока замерла, не шелохнётся. Буян к той подступил, нюхает.

Извор обмер разом. Неужели задело? Вот так показалась ему на миг и тут же исчезла? Было желание к ней бежать, а подступить боится — а ежели стрела её поразила, и она мертва? Извор старался даже не мыслить о том, но плохо получалось. От растерянности он не мог и пошевелиться — руки и ноги онемили, а в груди льдиной сковало, не давая вздохнуть.

Мир верно не видел стрелы от того, что уже плыл к Сороке, размашисто гребя руками, на берег выскочил, а идти сил нет — поднимется и падает. Опять поднялся, пару шагов ступил и вновь упал, так на четвереньках к ней и дополз. К груди припал — дышит. Ощупал, голову осмотрел — не расшиблась, так шишку только набила. Смехом от радости зашёлся, вместе с ней в обнимку повалился. Отдышаться хочет, а не может — вместо воды, теперь восторгом захлёбывается, что не утонула, что рядом, что снова прежняя.

Сорока в себя пришла, да с досадой, что опять попалась, вздохнула. От Мирослава прянет — свадьба ведь у того скоро, как можно с чужим женихом обниматься?! А всё ей отрадно в руках Мирослава, всё ей по нраву с ним. Глаза закрыла усладой переполненная: " Отдохну, а потом всё одно убегу!" Поудобнее голову на плече у Мира положила, и лишь уголки губ дрогнули, когда липкость поцелуя у себя на лбу почувствовала. А бежать, отчего-то, совсем и не хочется.

Долго лежали, да озябнув излишне на хладной земле, да промокшие насквозь, в наступающем вечернем сумраке, хмарью теснившему дневной свет, пошли к становищу. Перешли реку по мелководью на Буяне. Гнедка смиренно шагал за ними следом. Ехали вместе на одном коне, как и в первую встречу, но ничего не говоря друг другу, теперь уже робко наслаждаясь этой нечаянной близостью. Мирослав бережно ту к себе прижимал, не крепко, но достаточно сильно, чтоб та не упала. А Сорока дивуется этакой его перемене.

Ещё до становища их Олексич встретил, его Мирослав взглядом что сокол одарил — не позволяет тем взглядом сказать что-то против Сороки.

— Что случилось? — видя обеспокоенного сотского, протянул руки к Сороке помогая той спуститься с коня. — Ну, чего молчишь?!

— Олега Любомировича убить хотели, — несмело шепнул.

— Где он? Цел? — перепуганно начал выспрашивать.

— Цел… С Лютого упал, плечо расшиб. Сейчас у себя в палатке.

— Кто стрелял?

— Военег вернулся только шо, — Федька к ним подоспел, отчитывается, — мертвяка притащили. Говорят, степняк какой-то. Только, — возле лица пальцами растопыренными поводил, — не узнать кхто— изуродован. Не лицо, а месиво.

— Позаботься о ней, и глаза с неё не спускать, — передал Сороку в руки верного конюшего.

Уже сделав пару шагов в сторону палатки отца, вернулся к эти двум и, торкая пальцем в девицу и как-то странно пыхнув, перевёл палец на Федьку:

— Я с тобой потом поговорю! Понял?

— А я при чём? — заговариваясь тот проверещал в след убегающего боярина. — Шо я? Она сама убёгла. Как шо, так сразу Федька виноват, — бурчит, а сам взгляд от Сороки прячет, осторожно под локоток ту поддерживает, а сам в свитку её вцепился, чтоб если дёрнется, далеко не ушла.

Отпустил только, когда до палатки дошли. Сорока прям провалилась в тюфяках, испытывая настоящую негу и, с неподдельным блаженством вытянувшись на них, замурлыкала:

— Сейчас бы юшки горячей, а то продрогла.

— Будь сделано, — отчеканил Федька.

Проворный конюший юркнул сквозь полы палатки, пробежал мимо дружинников, собравшихся возле мертвяка, у стряпчего выпросил самой наваристой юшки с куском козлятины и ситного хлеба с канопкой узвара на меду. Назад шёл не торопясь, бережно, чтоб не расплескать всё, поддерживая за сучёную ручку щанки (горшок наподобие двоеплодной вишни, перевязанные между собой верёвкой или соединённые глиняной ручкой), да только вошёл в палатку, как стрелой обратно выбежал.