Бандит Ноубл Солт - Хармон Эми

Бутча он не пригласил, да тот и не рвался поехать. Не хватало еще взваливать на себя ответственность за родню Гарри. Он и так уже чувствовал себя ответственным за его женщину. Лучше ему держаться подальше от семьи Сандэнса. Если они хоть немного похожи на Гарри, то непременно вынюхают, кто он такой, и постараются получить премию за его поимку.

Бутч не думал, что хоть кому-то из богачей, собравшихся в набитом до отказа зале нью-йоркского мюзик-холла, взбредет в голову присмотреться к нему, даже если он весь вечер просидит у них прямо под носом. И все же рисковать не хотелось – не теперь, когда ему предстояло вот-вот навсегда уехать. Поэтому в третий вечер он подождал у служебного входа в театр, пока дверь не распахнулась и не выпустила на улицу мужчину, крайне увлеченного собственной сигарой. Бутч придержал дверь, шагнул за порог и чуть не упал, споткнувшись об огромный мешок соли, лежавший прямо в проходе. Соль фирмы «Ноубл Солт», прямиком из Солт-Лейк-Сити, как и сам Бутч. Перешагнув через мешок, он двинулся дальше неторопливой походкой, которую отточил за годы преступной карьеры.

Приятная улыбка, спокойный голос и четкий план открывают почти все двери. Нужно просто зайти в помещение, понимая, чего ты хочешь, взять это и уйти. Если ты достаточно крупный парень – или достаточно дружелюбный, хотя бы с виду, – мало кто станет тебе противоречить. Как раз поэтому Бутч безнаказанно грабил банки и поезда, умудряясь не убивать невинных. Множество невинных все же погибло, – не согласилась совесть.

– Не от моих рук, – возразил он.

Все рано или поздно попадаются. И ты попадешься, – бросила совесть. В этом он не сомневался. И все же он отогнал от себя все мысли об этом и сосредоточился на Джейн Туссейнт. Вид из-за сцены открывался не лучший, однако здесь имелся табурет – наверное, для рабочего, который открывал занавес, хотя его нигде не было видно. Бутч прихватил табурет, отыскал себе место за пыльными кулисами, сел, положив руки на колени и уперевшись каблуками в перекладину между ножек табурета, и взглянул в дырочку в заднике. Он сказал Гарри, что смотреть на певицу не хочет. Он хотел только слушать, хотя отсюда мог неплохо рассмотреть ее узкую спину.

Волосы у нее были собраны в высокую прическу, а перья и самоцветы, вплетенные в пряди, сияли в свете софитов, едва она поворачивала голову. На ней было огненно-красное платье, плотно облегавшее грудь, с неширокой юбкой, позволявшей делать лишь небольшие шажки.

В этот вечер аплодисменты донеслись до него так же, как до нее, откуда-то спереди. Звук поднимался, полнился и казался при этом столь же новым, каким стал для него ее голос на самом первом концерте. Наверное, рабочий сцены все же вернулся, потому что занавес опустился с громким скрипом, различимым даже сквозь не смолкавшие аплодисменты. Джейн Туссейнт, придерживая юбки рукой, сбежала со сцены.

– На бис споешь «Ох, плачь же, плачь же». Об этом просил мистер Карнеги, – произнес прекрасно одетый немолодой мужчина, поджидавший в кулисах. На нем был фрак с длинными фалдами и белоснежная сорочка, сиявшая даже в пыльном полумраке. Он носил монокль – сверкающая цепочка тянулась от глаза к нагрудному карману. Из волос у него имелись лишь брови – и голова, и щеки были совершенно гладкими.

– Не сегодня, Оливер. Я не выйду на бис. Огастес болен.

Хм-м. Судя по речи, она не француженка. Скорее англичанка, как его мать. У него внутри снова все перевернулось от тоски по дому.

– С ним все в порядке, Джейн, – настаивал лысый мужчина. – Занавес поднимается. Иди. Оркестрантов уже предупредили.

Ее нежелание возвращаться на сцену казалось вполне осязаемым – но бессмысленным. Лысый мужчина подтолкнул ее к сцене, и Бутч ощутил укол совести: он был рад, что снова услышит ее пение, хотя ей не хотелось петь. Завтра утром он взойдет на корабль вместе с Сандэнсом и Этель. Возвращаться он не собирался. Святая Джейн [10] – он вдруг понял, что перекроил ее фамилию, и теперь она ей очень подходила, – будет лишь воспоминанием.

Она спела песню его матери так, как еще никто никогда не пел. Он едва смог вынести весь этот плач, и в горле у него запершило от едкой иронии происходящего. Куда бы его ни занесло, от этой песни он укрыться не мог.

– Чертова песня, – прошептал он. Он размягчился. Так говорил Сандэнс. Нет, не Сандэнс… Гарри. Нужно называть его Гарри.

Бутч не обижался на слова Сандэнса. Мягкость и подлость – разные вещи. Трусом он не был, задирой тоже. Но ему не нравилось огорчать людей, и он не боялся в этом признаться.

Сандэнс – Гарри – был самым своенравным подонком из всех, с кем связывался Бутч Кэссиди, и это о многом говорило. Бутч единственный из всей банды не боялся этого дикого стрелка, а сам Сандэнс – Гарри – оказался единственным во всей банде умником, кому достало сообразительности не погибнуть и не попасться властям.

Уильям Элсуорт «Элзи» Лэй, лучший друг Бутча, получил пожизненное за убийство помощника шерифа. Элзи хотел просто отпугнуть парня, но стрелял он неважно и попал бедняге прямехонько в сердце. Пощады Элзи не ждал и приговор не оспаривал. Он не хотел убивать, но, когда грабишь поезд, это уже неважно. В том, что его не повесили, Бутч усматривал больше милосердия, чем Элзи, по его мнению, заслужил.

Элзи и Бен Килпатрик сидели в тюрьме. Уилл «Ньюс» Карвер был мертв. А Харви «Кид Карри» Логан стал хладнокровным убийцей, не щадившим никого, кто к нему приближался. Сандэнс и Бутч уезжали, не имея за душой почти ничего, кроме собственных жизней, хотя если Сандэнс образумится, то его, возможно, ждет счастливая жизнь с Этель.

Бутч не верил, что Гарри способен образумиться. Члены Дикой банды вообще не отличались благоразумием. Бутчу не следовало связываться с Гарри и Этель – да что там, им первым нужно было сообразить, что он лишний, – но Кэссиди не хотел ехать в Боливию один, не зная языка, не имея рядом никого, о ком он мог бы заботиться.

Он рос в окружении братьев и сестер, которые таскались за ним, словно утята, во всем на него полагаясь. Тогда он не хотел брать на себя ответственность, но позже, покинув дом в поисках иной жизни, не мог найти себе места – его терзало чувство вины. Оттого он снова стал лидером. Кто-то ведь должен был им стать. Но члены Дикой банды не таскались за ним, как его младшие братья и сестры. Они его не слушали и совершенно точно ни о чем вообще не думали. Они делали что хотели, не пытаясь действовать по плану, который разрабатывал Бутч.

Иногда у них получалось. Иногда нет. В те дни, когда все шло не по плану, люди гибли и попадали в тюрьму. Бутч не хотел ни того, ни другого – ни убивать, ни гнить в тюрьме, – и потому уезжал, пока еще мог.

От ее голоса все внутри у него успокаивалось, и он впервые за очень долгое время мог просто сидеть и наслаждаться пением. Вот почему он снова пришел сюда, вместо того чтобы искать, где бы сыграть в покер, или исследовать нутро завораживающего, полного соблазнов города. Он подумал, что Джейн Туссейнт сэкономила ему немало денег. Он любил играть в карты, и играл хорошо, но не любил обирать соперников. Сандэнс утверждал, что он нарочно проигрывает. Порой он и правда проигрывал нарочно.

Он так увлекся своими мыслями и ангельским пением Джейн Туссейнт, что не заметил, как к нему приблизился нежданный гость, а когда тот хлопнул его по коленке, резко вскочил и потянулся к кобуре, висевшей под мышкой.

Совсем маленький мальчик в коротких штанишках, курточке из той же материи и крошечной кепочке с козырьком смотрел на него снизу вверх. Лицо его оставалось в тени, но глаза сверкали. На миг Бутч застыл, глядя на ребенка, словно присутствие этого мальчонки в темном, пыльном закулисье лишило его дара речи.