Бандит Ноубл Солт - Хармон Эми

– Что у него с лицом? – спросил Бутч, глядя сверху вниз на ребенка. Щека у мальчика была алой, но не от болезни и жара. Казалось, что это след от ужасного ожога, опалившего ему всю правую сторону лица, от подбородка до самых волос. И лоб, и кожа вокруг губ были очень бледными, и от этого пятно горело еще ярче.

Джейн удивленно вскинула на него глаза, а потом оглядела спящего сына, словно впервые его увидела. Мальчик повернулся на правый бок, и пятна больше не было заметно. Джейн приложила ладонь к нетронутой левой щеке ребенка, словно защищая его.

– С его лицом все в порядке. – В ее голосе и позе сквозило напряжение. Она не сводила глаз с сына.

– С ним что-то случилось? – Бутч сам не знал, почему его это волнует. Его это никак не касалось. Но он всегда был любопытен и попросту хотел знать.

– Он таким родился. Ничего не случилось, – повторила она. – Это пятно у него с рождения. Врачи называют это сосудистой мальформацией. Вы такого прежде не видели? – с вызовом спросила она.

Бутч кивнул, решив больше не задавать вопросов. Одна из его сестер родилась с родимым пятном на лбу, по виду напоминавшим ягоду клубники. К тому времени, как ей исполнилось года два-три, пятно исчезло.

Он вышел из номера и отправился на поиски коридорного, чтобы попросить ведро и дрова. Он сделает то же, что всегда делали и его мать, и старая подруга Маргарет Симпсон, когда кто-то болел.

Когда он вернулся в сопровождении заспанного коридорного, принесшего все необходимое, Джейн Туссейнт уже успела переодеться в блекло-голубое хлопчатобумажное платье, никак не оттенявшее ни ее черных волос, ни фарфоровой кожи. И все же он по-прежнему не мог на нее не смотреть. Ее красота не нуждалась ни в самоцветах, ни в перьях, ни в ярких красках. Эта молодая женщина, эта стоявшая перед ним измученная мать волновала его, лишала дара речи, заставляла в очередной раз вспомнить, что он вечно попадает в самые немыслимые истории.

Ты никогда ничему не научишься, Роберт Лерой. Ты так умен – и никогда ни о чем не думаешь.

В голове у него всегда звучал голос отца.

Коридорный развел огонь, бормоча, что в комнате и без того слишком тепло, но приободрился, когда Бутч премировал его улыбкой и золотой монетой.

– Принесите нам ужин – мальчику лучше всего поесть супу, – и я о вас не забуду, – пообещал Бутч.

– Хорошо, сэр, то есть доктор. У нас от ужина остались и суп, и хлеб. Еще сыр и пирог. Я принесу еды на всех.

– Откуда вы, доктор Солт? – спросила Джейн, едва коридорный скрылся за дверью.

Она смотрела на Огастеса. После порции сиропа ипекакуаны и последовавшего за этим неприятного очищения желудка мальчика сморил беспокойный сон. Мать умыла его и постаралась устроить поудобнее.

Бутч вздохнул. Ему хотелось ее поправить. Правда хотелось. Ему не нравилось, что она даже имени его не знает, пусть это и не имело значения. Он уже лет десять не пользовался своим настоящим именем.

– Вы точно не здешний, – сказала она.

– Почему вы так решили?

– Вы говорите как настоящий американец.

– Насколько я помню, мы сейчас в самой настоящей Америке. – Он улыбнулся, чтобы слова прозвучали не слишком грубо, но она не улыбнулась в ответ; она покачивалась от усталости.

– Вам тоже следует отдохнуть.

Она резко села на край кровати, будто иначе упала бы на пол:

– Огастес уже много дней болен, а у меня каждый вечер выступления. Ему становится только хуже.

Во рту у мальчика виднелся серовато-белый налет, как плесень на сыре. Бутч вдруг подумал, что у Огастеса может быть не просто круп. В тюрьме он видел, как один заключенный от этого умер. Эту болезнь называли дифтерией, или душегубкой. Насколько он помнил, тюремный врач не использовал для ее лечения сироп ипекакуаны – а вот Маргарет Симпсон использовала. Она лечила всех в долине Уинд-Ривер и говорила, что сироп помогает избавиться от слизи, которая медленно душит больного.

– Поспите. Я пригляжу за ним. Если ему будет тяжело дышать, я усажу его и дам еще порцию сиропа. Я не позволю, чтобы с ним что-то случилось. Или с вами. Обещаю.

Она хмуро взглянула на него, а потом закрыла глаза, словно молилась или собиралась с силами. Ресницы темными веерами легли на бледные щеки.

– Красть у меня нечего. Оливер – мой муж – держит при себе все деньги и оплачивает счета. У меня есть лишь платья, – вам они вряд ли подойдут, – и мой сын. Если вы хотели нам навредить, то наверняка уже нашли бы для этого подходящую возможность.

Он рассмеялся ее вымученному остроумию, не понимая, что заставило ее стать столь подозрительной.

– Я не краду детей и платья, – произнес он.

Она улеглась в постель рядом с мальчиком и закрыла глаза. И мгновенно уснула. Она была так измучена и так хороша, что его переполнило сострадание. При встрече за сценой он решил, что лысый мужчина – ее импресарио. Весть о том, что это муж, его удивила. Ему показалось, что Джейн неоткуда ждать помощи, да и в комнате не чувствовалось мужского присутствия, а в узкой постели, где мать и сын, судя по всему, спали вместе, не было места для мужчины.

Бутч придвинул к кровати кресло и сел, решив сделать все, что пообещал, хотя и сам не знал почему. Он вытащил из кармана свои новые часы размером с двойного орла [11], которые купил у Тиффани сразу после приезда в Нью-Йорк, и вгляделся в циферблат, определяя, сколько у него осталось времени, сколько часов он мог еще посвятить певчей птичке и ее сыну. Корабль отчаливал в пять, вещи он уже собрал. Он мог провести с Джейн Туссейнт хоть всю ночь.

– Как ваф фовут? – спросил тихий голосок.

Мальчик смотрел на него без всякого страха.

К черту все. Не станет он врать маленькому ребенку. Он и не стал.

– У меня много имен.

– Правда?

– Да.

– У меня тофе много имен. – Он так трогательно выговаривал некоторые особо сложные звуки.

– Неужели? Назови мне все свои имена.

– Огафтеф Макфимилиан Туффейнт.

– Максимилианом зовут моего отца, – удивленно заметил Бутч. Он никогда не мог взять в толк, отчего его тоже не назвали Максимилианом. Может, окажись он не Робертом Лероем, а Максимилианом, жизнь его сложилась бы совсем иначе.

– Огастес Максимилиан Туссейнт – огромное имя. Можно мне звать тебя Гасом?

Мальчик начал было отвечать, но вместо «да» издал хрип, и Бутч посадил его в кровати.

Бедняжка Джейн тоже села, держа руку на спине сына, но с благодарностью позволила Бутчу взять на себя заботу о ребенке.

– Мне придется дать тебе еще сиропа, Гас. Знаю, тебе этого не хочется. Знаю, это неприятно. Но нам не нужно, чтобы горло у тебя забилось мокротой.

У мальчика дрогнула нижняя губа, и Бутч отдал ему свои часы:

– Умеешь определять время?

Огастес мотнул головой:

– Нет.

– А считать умеешь?

Мальчик кивнул.

– Если будешь крепко-крепко держать часы, то почувствуешь, как идет время, – пообещал Бутч.

Огастес сжал часы в ладонях.

– Чувствуешь?

Мальчик кивнул, и Бутч продолжил:

– Считай, сколько раз они тикнут. Все закончится прежде, чем ты досчитаешь до десяти.

– Ладно, – храбро отвечал мальчонка, а потом раскрыл рот и без слез и возражений принял ложку сиропа. Он тут же закашлялся, задрожал и выплеснул все, что накопилось у него внутри, в ведерко, которое ему подставила Джейн.

– Вот и все. Прости, малыш. Прости, – проговорил Бутч.

Третья порция сиропа и рвоты возымела нужное действие, и спустя час и пару десятков вопросов – маленький Огастес Туссейнт любил поболтать – мальчик смог выпить стакан воды и проглотить два кусочка хлеба, которые Джейн обмакнула в суп. А потом он уснул, прижав к своей бордовой щеке часы. Мать свернулась рядом с ним на постели. Их так никто и не проведал.

Много позже, когда уже давно рассвело, Джейн резко, с криком, вскочила, и Бутч, задремавший в кресле, с записной книжечкой на колене, мгновенно очнулся.