Голубая свастика (СИ) - Другая Елена

Юноша тем временем всерьез увлекся пекарнями и всем остальным, что было связано с производством хлеба. По этой теме он набрал в библиотеке кучу книг, но, поскольку рано или поздно их нужно было сдать, он завел две толстые тетради: одну для рецептов, а вторую для технологий — и без конца теперь мелким почерком писал конспекты. Он даже умудрился подружиться с хозяином местной булочной, и они частенько болтали. Равиль все выспрашивал у него, как организовать подобное дело, какое нужно оборудование и другие нюансы.

Стефан полностью одобрил увлечение своего друга и от души радовался, видя Равиля занятым и счастливым. Глаза юноши сияли, и он постоянно улыбался. Парень поверил в свое будущее, и это подхлестывало мужчину идти и дальше с ним рука об руку, до самого конца пути.

Офицер добыл и принес специально для него несколько больших кулей муки разных сортов и помола, и парень занялся практикой, экспериментируя с тестом собственного замеса. Вне зависимости от результата: подгорел ли хлеб или же по каким-то причинам не поднялся — все до последней крошки Равиль заворачивал в бумагу и брал с офицера клятвенное обещание, что тот отвезет эти куски на химический завод и раздаст узникам.

Сам Стефан, конечно же, не собирался ничего раздавать. Он попробовал было спихнуть это дело на Маркуса, но тот категорически отказался под предлогом, что его разорвут узники, и Краузе перепоручил сию почетную обязанность одному своему адъютанту, самому верткому и расторопному. Солдат проворно высыпал хлеб близ работающих заключенных прямо на землю и ловко сматывался. Таким образом, наказ Равиля беспрекословно исполнялся, и совесть Стефана была чиста.

Кроме того, он украл, будучи у кого-то в гостях, с книжной полки, толстенькую брошюру, под названием «Сто один рецепт изделий из муки». Равиль алчно вцепился в нее и теперь с ней практически не расставался.

Отношения у них сейчас были достаточно нежные, и эти, такие непохожие, двое людей словно срослись в единое целое.

Равиль, естественно, замечал, что его офицер ходил постоянно нетрезвый, и пенял ему за это, но Стефан шутливо отмахивался. Говорить о том, что боль в груди порой выматывала его так, что хотелось выть и лезть на стены, и в шнапсе находилось единственное для него спасение, он не собирался. Офицер упорно молчал про свою предполагаемую болезнь, ни словом не обмолвившись даже Равилю. Если среди ночи ему порой приходилось постанывать, то потом он просто объяснял, что ему снился дурной сон. А днем он, будучи всегда под градусом, чувствовал себя достаточно бодрым.

— А почему господин Штерн не на фронте? — поинтересовался как-то Равиль у Стефана. — Извиняюсь, но с виду он выглядит вполне здоровым.

— Мне он рассказывал, что будто бы страдает эпилепсией, — ответил мужчина, — но я не очень-то верю в его байку. Во всяком случае сам лично я не наблюдал у него ни одного приступа. Чем, на мой взгляд, на самом страдает наш Отто — так это хроническим алкоголизмом.

— Ты тоже злоупотребляешь в последнее время, Стефан, — осторожно сказал ему Равиль. — Я не спрашиваю, в чем причина, но мне больно за тебя.

— Все нормально, — отмахнулся Стефан и, пользуясь тем, что юноша прильнул к его плечу, игриво куснул Равиля за мочку уха, а затем поспешно перевел тему. — И что я в тебе нашел, скажи? Никогда в жизни мне не нравились молодые пацаны, ведь всегда я предпочитал иметь дело с ровесниками. Хотя… Стой, вру. Был случай в России. Мы оккупировали одну небольшую и совсем глухую деревушку, где поймали партизана, юношу лет шестнадцати. Поймали — это слабо сказано: бойня была жуткая, пацан каким-то непостижимым образом убил пятерых наших солдат и одного офицера, прежде чем нам удалось схватить и связать его. И даже тогда он продолжал жутко ругаться, проклинать нас и кусаться. Мне он сразу чем-то понравился. Избили, конечно, его до полусмерти, и мне так жалко было этого мальчишку. Я отговорил, чтобы не ломали ему кости, ведь казнить решили утром, и я сказал, что ему предстоит идти на казнь на своих ногах. Ну, а ночью я, такая фашистская сволочь, пришел к нему в сарай и пристал. Почти до самого утра с ним промучился, все уговаривал. И знаешь, чуть-чуть ему не хватило твердости. Честно говоря, даже если бы он не согласился, я бы все равно его отпустил. Но… сдался он, когда петухи запели и наши стали просыпаться. В итоге я сдержал слово, вывел его за околицу и отпустил, дал с собой хлеба и медикаменты. Запал он мне в душу, не знаю, почему…

— Негодяй ты, — презрительно бросил ему Равиль, брезгливо нахмурившись. — Зачем мне рассказываешь эту гадость? То, что произошло, не делает тебе чести, хоть ты и отпустил этого партизана.

— Да, я негодяй, — парировал Стефан, — но он тоже, согласись, не ангел.

— Человек свою родину защищал! Наверно, не просто так взялся за оружие, тем более в таком юном возрасте, — продолжал возмущаться Равиль. — А тебя, Стеф, я не понимаю, в тебе словно живут два разных человека. Один добрый и великодушный, а второй — насильник и убийца. Я не лгу, что полюбил тебя, но совесть за мое чувство все равно мучает.

— А меня, может, тоже совесть мучает, что я, устроив побег человеку, убившему шестерых наших воинов, предал этим поступком своих. А сколько он убивал до этого — кто знает?

— Сидели бы дома, а не завоевывали мир, никто бы вас тогда не убивал, — с досадой высказал ему Равиль и отвернулся.

— Ты вот сидел дома, мир не завоевывал, и, скажи, где теперь твоя семья и где ты сам? — легко парировал Стефан, наливая себе очередную рюмку.

Равиль пораженно обернулся на него, было хотел что-то произнести в ответ, однако быстро передумал и выбежал из их спальни. Стефан услышал, как хлопнула дверь в комнату, где в одиночестве жил Карл.

Мужчине стало горько и одиноко. Он понимал, что не прав, и жалел, что рассказал Равилю о спасенном им юном партизане. Черти по пьяни за язык дернули. Давно они уже не ссорились.

Неожиданно на мужчину нахлынула такая дикая тоска. Что он делал? Ради чего жил? Почему вдруг вообразил, что у него кто-то есть и кто-то его любит? Анхен нужны были от него лишь статус и материальные блага, а Равиль надеялся с его помощью выжить, вот и все. Они все просто использовали его, каждый как мог.

Мужчина допил остатки шнапса из бутылки, запил несколькими глотками воды и выключил светильник. Пора было укладываться спать. Сколько ночей ему осталось засыпать и просыпаться? Сто? Десять? Можно было закончить со всем этим прямо сейчас. Уснуть и больше не проснуться.

Он лег под холодное одеяло, некоторое время вертелся в постели, стараясь пристроиться так, чтобы боль в груди беспокоила меньше, и сомкнул ресницы.

Вскоре Стефан услышал, как приоткрылась дверь и в спальню проскользнул Равиль.

— Стеф, ты спишь? — примирительно просил он. — Можно мне к тебе?

— Ложись, — негромко ответил мужчина. — Не злись на меня, пожалуйста. Если бы я встретил тебя в другой обстановке и в другое время, кто знает, может, мы и могли быть счастливы…

Равиль проворно забрался к нему под одеяло и прижался к горячему телу своего любовника.

— Ничего, — горячо зашептал он в ответ. — Как вышло, так и вышло, Стефан, ничего уже не изменить. Слушай, а хочешь я исполню любое твое желание? Ну, не из области фантастики, а которое мне по силам? Хочешь?

— Нет уж, — рассмеялся Стефан, — потому что ты опять скажешь, что я извращенец. Сам понимаешь, приличных желаний у меня быть не может. Я могу предложить тебе очередную мерзость.

— Но ведь хоть какое-то есть для меня, наверняка же? — продолжал приставать Равиль, которому вдруг невероятно захотелось хоть чем-то порадовать офицера.

— Да, есть, конечно же.

— Ну скажи тогда! Хочешь, я действительно его исполню?

Стефан продолжал довольно смеяться, а потом ущипнул Равиля за бок, правда, щипок из-за худобы юноши не особенно получился.

— Да, хочу. Ну, слушай тогда. Давно эта мысль меня преследует, но чтобы ее осуществить, не находился достойный партнер. Ну, а тебе, я думаю, понравится. Я хочу, чтобы мы поехали в лес, зашли поглубже, где никого нет, ты разделся догола, а я привязал бы тебя к дереву, отодрал ремнем и оттрахал в задницу. Что на это скажешь? Как тебе мое желание?