Голубая свастика (СИ) - Другая Елена

Но и в этом вопросе абсолютной справедливости не было. Вот, например, как известно, его родной брат Ганс пролежал в клинике около месяца с тифом и, вопреки ожиданиям, благополучно исцелился. О чем это могло говорить? Так что в связи с этим печальным фактом Стефан окончательно разочаровался в современной медицине.

В общем, он решил ничего не предпринимать и пустил свою жизнь на самотек. Чему быть, как говорилось, того не миновать. Одно время ему даже показалось, что он стал чувствовать себя значительно лучше. Это было связано с возвращением в лагерь. Равиль, о счастье, оказался жив, да и остальные его слуги тоже, и он вновь мог помогать им. К тому же Анхен прислала весть о своей беременности, после чего он резко воспрянул духом. Однако воодушевленное состояние долго не продлилось.

Краузе чувствовал, что изнутри его подтачивал невидимый червь и высасывал из него последние силы. С самого утра он поднимался с постели уставшим и разбитым, будто бы и вовсе не спал, а боли в груди усилились до такой степени, что он просыпался среди ночи.

Но Стефан упорно никому ничего не говорил и категорически не хотел ни лечиться, ни обследоваться. Он даже в страшном сне представить себе не мог, что окопается в больнице, тогда как близился «марш смерти». Как бы он смог бросить своих слуг? Поэтому ни о какой госпитализации не могло быть и речи.

Чтобы хоть как-то поддерживать в себе жизненный тонус, Стефан начал пить. Он приспособился делать это незаметно и, начиная с самого утра, маленькими глотками в течение всего дня выпивал не менее бутылки шнапса. Надо сказать, что это подействовало. Правда, из-за боли ему и по ночам приходилось подниматься, чтобы приложиться к дежурному графину, но это было лучше, чем лежать без сна и корчиться в муках, а потом еще и страдать целый день от слабости и недосыпа.

Вскоре хорошее настроение к офицеру вернулось, и жизнь вошла в относительно нормальное русло. Он постоянно теперь ходил в легком подпитии, и его совершенно не беспокоило, что будет дальше. Мужчина старался об этом не думать. Главное было — перезимовать и пристроить своих слуг так, чтобы они не пострадали при эвакуации концлагеря. Офицер искренне надеялся, чтобы «марш смерти» отложили до весны, тогда всем узникам было бы легче его перенести.

Декабрь сорок четвертого года в Польше выдался относительно теплым, снега почти не было, почти ежедневно стоял штиль, а температура воздуха редко падала ниже пяти градусов.

Немцы словно окончательно посходили с ума: пили без всякой меры, гуляли, воровали кругом все, что только могли, при этом на службе сохраняя респектабельный, подтянутый и серьезный вид. О поражении Рейха никто в слух не говорил: данная тема находилась под запретом, но все про это только и думали.

Этот щекотливый вопрос Стефан обсуждал только с Отто. По прибытию в Берлин Штерн собирался сменить документы, выехать за рубеж вместе с Луизой и зажить спокойно, как и все нормальные люди, но Краузе глубоко сомневался, что у того это получится. Пахло грандиозной чисткой, которую скорее всего должны были провести пришедшие коммунисты и мало вероятно, что кому-то посчастливилось бы ее миновать. Однако он не отговаривал Отто совершить попытку к бегству, потому что, по сути дела, для всех них это был единственный шанс к спасению.

Для себя лично Краузе не строил абсолютно никаких планов. Центром его мира был один лишь Равиль, и если Стефан о чем и мечтал, то как вывезти из Германии Вальдов, а уж до себя ему и дела не было.

Ампула с ядом, вшитая в лацкан пиджака, вселяла уверенность в завтрашнем дне. Попасть в плен к русским он точно не хотел, ужаснее участи нельзя было и представить. Он видел в России этих людей, с оголтелыми и зверскими лицами, страшных в своей жестокости. Уж лучше смерть, чем попасть в застенок к коммунистам и терпеть издевательства, пытки, а потом позорную казнь. Итак, для себя все решил и вздохнул с облегчением.

Одновременно он благодарил судьбу за то, что она даровала ему такое незаслуженное счастье — жить в последние свои дни в кругу близких ему людей и что-то для них делать. Чего еще можно желать?

Вскоре пришла еще одна радостная весть. Его брат, комендант концлагеря Освенцим Ганс Краузе, наконец получил направление на восточный фронт! Учитывая, что в войне фашистская Германия терпела поражение по всем позициям, Стефан предполагал, что данный «романтический вояж» окажется для его брата незабываемым и весьма колоритным.

Иными словами, он искренне надеялся, что Ганс сдохнет где-нибудь в России, в сугробе, порванный голодными собаками, или же увязнет в трясине, захлебнувшись болотной жижей, что было еще более вероятно, ведь у Стефана сложилось впечатление, что Россия сплошняком состоит из болот, во всяком случае ни единой дороги он так и не увидел, приходилось все время месить сапогами жидкую грязь и трясину.

Совсем не плохо было бы, если бы бывший комендант попал в плен, тогда бы, гад, на своей собственной шкуре понял, что такое мучить людей, морить их голодом, избивать и заставлять терпеть изнуряющую жажду.

Вряд ли плененного Ганса обменяли на какого-нибудь русского генерала. У людей этой странной национальности были не приняты обмены. Раз попал в плен — значит, считался предателем, вот и все.

Говорили, что сам Сталин совершенно равнодушно отнесся к тому, что захватили его собственного сына, отказался на кого-либо его менять, и бедный парень так и сгинул в одном из концлагерей.

В общем, узнав о том, что Ганс уже сидит на чемоданах, Стефан впал в полную эйфорию и, прямо на рабочем месте посасывая шнапс, сидя за столом у себя в конторке близ химического завода за просмотром кучи счетов, накладных и других документов, принялся тихонько хихикать, напевая себе под нос и не скрывая улыбки, растекшейся по его лицу:

— Айн-цвай, тетка Лина, во поле ничья, парня мало, дога полюбиля я… Во поле бяроза стояля, выпиля сто грамм и упаля… Здес птичка не поет, дяревя не клюет, строчит лишь по фашистам советский пулямет…

Маркус Ротманс, насупившись, с подозрением и неодобрительно на него поглядывал. Но сказать ему было нечего. Он уже давно привык к заскокам своего офицера, равно как к резкой смене его настроения и беспробудному пьянству. Секретарь лишь безмолвно указывал Стефану пальцем на строчки и графы, в которых Краузе должен был поставить свою подпись.

Стефан решил навестить своего братца в ближайший день, чтобы распрощаться с ним навсегда, и от этой мысли был готов пуститься в русскую народную плясовую. Уж на этот раз он был уверен, что Ганса ничто не спасет и граната противника попадет точно в нужную цель.

Позже к нему в кабинет завалился Отто Штерн, красный, пьяный и злющий. Причиной его негодования было то, что теперь он был вынужден совмещать две должности сразу — и коменданта Биркенау, и Освенцима.

— Сочувствую, — без особого интереса бросил ему Стефан, наливая другу выпить.

— Ты должен был быть на моем месте! — орал на него Отто. — Так нет же, взял и уехал тогда вовремя в свою командировку! И теперь я вынужден нести ответственность за все, что происходило в этом гадючнике!

— Судьба… — равнодушно пожал плечами Краузе. — Что ты переживаешь? Мы все умрем: и ты, и я…

— Ну, знаешь! — вспылил Штерн. — Ты — как хочешь, а я лично подыхать не собираюсь!

— Попутного ветра в горбатую спину, — на ломанном русском сказал ему Стефан.

Отто ничего не понял и лишь растерянно заморгал глазами, а потом вопросительно взглянул на секретаря Ротманса. Тот украдкой сделал знак, что Краузе — невменяем, и его лучше лишний раз не трогать. Штерн понимающе качнул головой.

— Да у тебя, я слышал, горе, господин Краузе. Брата твоего отправляют на верную гибель?

— И не говори! — вскричал Стефан. — Наконец-то я буду спать спокойно, не переживая, как земля носит эту сволочь!

Штерн от неожиданности вылупил глаза, стал опасливо пятиться к двери и поспешно выскользнул из кабинета. Стефан захихикал ему вслед.

Он досидел положенные часы в конторе, а потом в хорошем настроении поспешил домой к своему Равилю.