Твоя кровь, мои кости (СИ) - Эндрю Келли

— Это мое.

Это не было вопросом, и он не стал отвечать.

— Боже. — Она разжала пальцы и уставилась на маленькую голубую пуговицу у себя на ладони. Он просверлил ее посередине, сделав гладкой и ровной, как металлическую шайбу. Когда Уайатт заговорила снова, ее вопрос прозвучал тихо.

— Было ли что-то из этого настоящим?

Этот вопрос запал ему в душу. «Было ли что-то из этого настоящим?»

Он подумал о звездах, кружащихся над головой, и о ее руке в своей. Сильное биение ее пульса под кончиками его пальцев и то, как он думал, что, может быть, еще одна жизнь на другой стороне неба не была бы такой невыносимой, если бы Уайатт и Джеймс были рядом.

Он подумал о том, чего ему, в конце концов, стоила его нерешительность.

— Нет, — сказал он искренне. — Ты верила в то, во что я хотел, чтобы ты верила.

Взгляд ее карих глаз встретился с его, и он увидел, как на нижних веках у нее заблестели слезы. Снаружи поднялся ветер. Он с бешеным стуком швырял в стекло крылатые семена платана.

— По крайней мере, она не противная плакса, — сказал однажды Джеймс, когда они наблюдали, как она пробирается сквозь заросли деревьев, а ее ладони краснели от ссадин в тех местах, где девушка упала в грязь. — Она разражается слезами по меньшей мере по десять раз на дню. Держу пари, это репетируется перед зеркалом.

На этот раз она не разрыдалась.

Она только зажала пуговицу в кулаке и сделала медленный, успокаивающий вдох.

Уайатт только сказала:

— В таком случае, можешь висеть тут и гнить дальше.

5. Уайатт

Мать Уайатт однажды сказала, что взросление похоже на сбрасывание змеиной кожи. Каждый раз, когда ты это делаешь, то становишься немного другой — с новыми рисунками и пигментацией. Она пронесла эту мысль сквозь года, представляя, как рассыпается на кусочки каждый раз, когда задувает очередной набор свечей на день рождения.

К тому времени, как она окончила среднюю школу, то почти все оставила позади. Уиллоу-Хит и все воспоминания о нем. Брекеты, которые носила на первом курсе. Маленькие ночники в виде звездочек, с которыми спала до своего шестнадцатилетия. Остатки юности, выброшенные, как мусор, когда она стала слишком взрослой, чтобы заботиться о них.

Но не Кабби. Кабби остался. Он ездил с ней в софтбольный лагерь. На вечеринки с ночевкой. На выходные для будущих студентов ее колледжа, спрятанный в маленьком боковом кармашке ее спортивной сумки, его огромная голова покоилась на складчатом вельветовом животе.

Это был уродливый медведь, старый и потрепанный, по животу у него расползались швы в том месте, где когда-то кровоточила набивка. Тогда он принял на себя основную тяжесть ее издевательств, волочась за Уайатт по холмам и прогалинам, цепляясь мягким бархатом за блестящую облепиху и липкие колючки. Ванна за ванной, стежок за стежком, и задолго до десятого дня рождения Уайатт он превратился в нечто бесформенное и неузнаваемое.

— Ты слишком взрослая для игрушек, — заявил Джеймс тем летом, когда ему исполнилось одиннадцать, и он был слишком самонадеян, чтобы играть в пиратов. Они бросали камни в ручей, и берег был залит дождевой водой, течение было сильным и стремительным. Мальчик устроился на вершине валуна, подвесив Кабби за одну бугристую ногу. Уайатт не могла его достать, сдерживая слезы.

— Верни его, — потребовала она, топнув ногой. — Ты делаешь ему больно.

— Он просто комок ткани, — сказал Джеймс. — У него нет чувств. Тебе не надоело все время быть такой плаксой?

Неподалеку, прислонившись к высокой березе, сидел Питер и наблюдал, не вмешиваясь. Уайатт хотелось накричать на него. За то, что он не встал на ее сторону. За то, что не попросил Джеймса оставить ее в покое. За его постоянное, невыносимое молчание.

Наконец, убедившись, что он делает это только для ее же блага, Джеймс запустил Кабби в ручей. Уайатт бросилась за ним, зайдя по щиколотку в стремнину, и наблюдала, как течение уносит медвежонка. Упав на колени прямо там, на мелководье, она залилась слезами.

После этого Джеймс и Питер оставили ее там одну, причем первый называл ее малышкой, а второй остался немым и бесполезным, засунув руки поглубже в карманы. Она не сдвинулась со своего места у ручья. Даже когда температура упала. Не из-за того, что набежали тяжелые тучи, и небеса разверзлись. Когда она, наконец, добралась домой, мокрая и дрожащая, ее встретили строгим выговором, горячей ванной и отправили спать без ужина.

К тому времени, когда она вернулась в свою комнату, с розовой от умывания кожей и заплетенными в косички волосами, была уже ночь. К ее удивлению, Кабби сидел на ее кровати, уткнувшись в груду подушек с оборками. Он был насквозь мокрым и темным от грязи, его тяжелая голова склонилась набок.

Одного из его голубых пуговичных глаз не было.

Уайатт, вздрогнув, проснулась, вырванная из осознанного сновидения, и очутилась в затхлой дымке гостиной. Старинная спинка скрипнула под ее весом, а цветочные узоры были скрыты ткаными салфетками. Свет пробивался сквозь бархатные занавески, окрашивая комнату в забавный желтый цвет. На ее раскрытой ладони лежала оторванная пуговица Кабби, к середине которой был прикреплен шнурок.

Она не знала, что ее разбудило, знала только, что пришла в себя с болью в шее и покалыванием в ногах, сердце бешено колотилось о ребра. Напрягая слух, она прислушивалась к первозданному перемещению дома, к слишком глубокой тишине за открытой дверью подвала.

А потом это повторилось — звук, похожий на вопль призрака. Одинокий, бестелесный вой, от которого волоски на ее руках встали дыбом, а пульс участился. Крик разнесся по всему дому, отражаясь от обшитых сосновыми панелями стен, и она уже не могла сказать, где он — за много миль от нее или прямо в соседней комнате. Она вскочила на ноги, когда к первому воплю присоединился второй. Третий, и она уже была в коридоре, с пуговицей Кабби, надежно спрятанной в кармане брюк.

К тому времени, как она спустилась в подвал, весь дом был наполнен безумным лаем собак. Питер был там, где она его оставила, его руки были скованы над головой, взгляд был влажным, ярким и настороженным.

— Что это? — спросила она без предисловий. — Койоты?

— Волки, — ответил Питер. Он смотрел в окно, выслеживая бледного подвального паука, который плел по стеклу спутанную паутину.

— В Уиллоу-Хит уже много лет не было волков.

— Волки идут туда, где есть еда, — сказал он. — Если никто не будет ухаживать за фруктовым садом, олени найдут дорогу обратно. А там, где есть добыча, есть и хищники.

Ей не понравилось, как он это произнес, словно предупреждая. Она уже собиралась это сказать, когда вой оборвался. Где-то вдалеке раздался последний пронзительный визг. Это не был победный клич того, кто убивает. Вместо этого это был жалобный стон умирающего существа. От этого звука волосы у нее на затылке встали дыбом.

— Для волков еще слишком рано, — сказала она. — Они не должны были выходить на улицу прямо сейчас.

— Это потому, что охотились не они. — Питер посмотрел на нее округлившимся взглядом, его глаза были холодными, как лед. — А на них.

Его ответ проник сквозь нее в самые ноги, будто они замерзли. Оставив ее дрожать в полумраке. В голове у нее всплыли слова из дневника ее отца: «Только щедрая жертва сможет умиротворить зловещую тьму». На окне черная комнатная муха забрела в ловушку паука. Она дергалась и извивалась безрезультатно, запутавшись в липкой паутине.

Встревоженная Уайатт спросила:

— Кто охотится и убивает целую стаю волков?

Какой бы ответ ни хотел дать Питер, он промолчал. Наверху раздался стук в парадную дверь. Их взгляды встретились в падающем свете.

— Не надо, — приказал Питер, но было слишком поздно. Уайатт была уже на полпути к лестнице.

— Это может быть Джеймс.

Его голос, сухой, как листья, долетал до нее по ступенькам.