Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

Боже, как эта девчонка попала на Пандору? Я могу представить убийцей себя, Кайру, Сову и других, но Олушу — не получается, как ни старайся. Сколько ей? Даже сейчас лет двадцать пять, не больше. А она здесь дольше меня. Что же она успела натворить в свои двадцать? Что-то настолько ужасное, что заслужила Птицеферму…

— На стол поставь, — отмахиваюсь и спускаю ноги на пол. Ищу глазами одежду. — Сарафан подай, пожалуйста, — прошу. Вижу его на стуле, там же, где и грязное после падения с крыши платье.

Сарафан тоже грязный, ещё и в крови на спине, но выбирать не приходится. Как только оклемаюсь, река, чтобы постирать вещи, станет первым пунктом моего маршрута.

А еще жутко хочется помыться, все тело чешется.

— Держи, — Олуша слушается, протягивает одежду, и я вижу огромный черно-синий синяк на ее предплечье. Мне даже кажется, что могу различить в его форме отпечатки крупных мужских пальцев.

— Это Момот?

Успеваю заметить, как девушка бледнеет, прежде чем успевает закрыться длинными волосами и отвернуться.

— Не важно, — тоненько пищит, снова напоминая мне испуганную мышь.

Опускаю взгляд. У меня у самой такое же украшение на плече. Можно сказать, идентичное. В прямом смысле: те же пальцы, отпечаток которых остался на моей коже после дороги из камеры во двор.

Олуша всхлипывает, обнимает себя руками.

Поджимаю губы.

Мне хочется прямо сейчас встать и свернуть шею этому ублюдку, получающему наслаждение от чужой боли. Но я его не одолею, только не Момота. Я видела в воспоминаниях, что дралась с мужчиной, однако тот человек был втрое меньше. Момот размажет меня по стенке.

Должно быть, эти мысли красноречиво написаны на моем лице.

— Кулик сказал, что одолеет его на состязании. Вернет меня.

Еле давлю в себе приступ истерического смеха — Олуша меня еще и успокаивает.

Кто одолеет Момота? Кулик, которому тот уже вывихнул руку? Он не победит Момота в поединке не то что с одной — с тремя руками. Это безнадежно.

— Он попытается, — шепчет девушка уже совсем тихо.

А я понимаю, что мне нечего ей сказать. Следовало бы кивнуть и согласиться, сказать, что верю в ее парня. Но не верю. Единственный способ избавиться от Момота — это подкараулить его, как кто-то Чижа, и напасть со спины, чтобы тот не успел среагировать.

А ещё Олуша сама могла бы. Ночью, пока он спит. Но она этого не сделает…

— Проводи меня на улицу, пожалуйста, — повторяю свою просьбу. Встаю сама, но меня пошатывает, и еле успеваю схватиться за край стола, чтобы не упасть.

Олуша подхватывает меня под локоть. Только морщусь, когда ее тонкие холодные пальцы касаются синяка на плече.

— Гагара, ты должна знать, что я… — тихо тараторит девушка, пока мы идем к двери. — Я должна была сказать, что мы… Что я…

— Не надо, — прошу.

Не хочу слышать извинений. Мне повезло, и нет смысла ворошить прошлое.

Почему вмешался Пересмешник — другой вопрос. Вот его оставлять неотвеченным не хочу.

По возвращении Олуша меняет перевязку на моей спине и таки впихивает в руки кружку с уже окончательно остывшим отваром. Надо признать, холодный он чуть менее отвратительный.

— Что… она… туда… кладет? — спрашиваю, закашлявшись.

Но Олуша только пожимает плечами — Сова не из тех, кто делится своими секретами. Благодаря чему и жива до сих пор.

Допиваю содержимое тары до дна и снова укладываюсь на живот, подмяв под себя подушку. Из чего бы Сова ни варила лекарство, в нем явно что-то психотропное — у меня мгновенно начинает плыть перед глазами. Хорошо, что не стала пить перед выходом из комнаты — не дошла бы.

На самом деле, отвар и правда чудодейственный, потому что после него пропадает и жажда, и голод.

— Я пойду, — шепчет Олуша, кажется, уже не рассчитывая на мою реакцию, и тихонько крадется к двери.

— Погоди, — прошу. Послушно возвращается. — Олуша, ты когда-нибудь думала, кем была раньше? — не стоило бы спрашивать, но отвар развязывает мне язык, несмотря на то, что глаза начинают слипаться. — За что попала сюда.

Девушка смотрит на меня как на умалишенную. Верно, тема воспоминаний на Пандоре не приветствуется.

— Слайтекс стирает все следы, — отвечает осторожно. Должно быть, так разговаривают с душевнобольными, которых не хотят расстраивать.

Слайтекс — препарат, которым нас лишают памяти. Говорят, все зависит от дозировки: можно стереть последние пару дней, а можно всю жизнь. Чудесное средство, не имеющее побочных эффектов. Им лечат жертв насилия, используют в психотерапии, избавляя людей от детских травм и фобий, появившихся вследствие несчастных случаев. Доживи создатель слайтекса до наших дней, он бы здорово удивился, какое применение его изобретению нашли Тюремщики Пандоры. Ирония судьбы: создавая лекарство, изобрел орудие пытки.

— А ты что, что-то помнишь? — пугается Олуша моего затянувшегося молчания.

О да, я помню Ника.

— Нет, — отвечаю, чувствуя, что сознание стремительно уплывает, — конечно нет, — не хочу отключаться, пытаюсь удержаться. Ощущение — будто держусь на поверхности воды: чуть зазеваюсь — пойду ко дну. — Но я не о слайтексе.

— Думаю, я вряд ли была хорошим человеком.

— Почему?

— Я слишком многим желаю здесь смерти, — практически скороговоркой произносит Олуша и бежит к двери, будто боится, что я брошусь за ней.

— Подожди! — приподнимаюсь на руках, но перед глазами плывет еще сильнее, и я снова падаю в подушку лицом. Чертов отвар.

Уже на границе сна и реальности слышу быстрые возвращающиеся шаги. Что-то бормочу, но уже сама не различаю собственных слов.

А потом проваливаюсь в темноту.

Мне кажется, еще слышу чей-то скрипучий голос, бормочущий ругательства, но уже не могу понять, кому он принадлежит.

Покидаю комнату с первыми лучами рассвета. Все тело зудит, и я больше не могу находиться в постели.

Сгребаю в узел грязное белье с кровати, туда же засовываю перепачканное платье, а на себя напяливаю сарафан и бреду к реке — никто за меня не постирает.

Голова кружится, и немного подташнивает. Но желудок пуст, и это к лучшему.

Барак спит, и я беспрепятственно выхожу на улицу. Только здесь вдыхаю полной грудью. Прохладно, и кожа тут же покрывается мурашками, но все равно снаружи дышится гораздо легче.

Возвращаюсь не раньше чем через час. Развешиваю мокрое постельное белье и одежду во дворе на веревке. Сама остаюсь в мокром сарафане — высохнет на мне, переодеться все равно больше не во что.

С удовлетворением отмечаю, что движения даются почти безболезненно — даже руки могу поднять к веревкам. Надо будет поблагодарить Сову, не знаю, правда, станет ли та слушать мои благодарности — она это не любит.

В бараке тихо: все ещё спят, только на кухне слышится шевеление. Пройти мимо?

Лучше бы я так и сделала, но отчего-то все равно заглядываю внутрь. В моей голове все перепуталось, и не могу вспомнить, чья сегодня смена готовить.

Оказывается, моя. Потому как на кухне обнаруживается Сова — обычно мы работаем с ней в паре.

— Явилась красавица, — зло бросает женщина через плечо, заметив, кто заглянул в помещение. Замираю как вкопанная, не понимая причины агрессии. — Чего встала?

Сова подхватывает клюку, до этого прислоненную к стулу, и делает ко мне два широких шага; замахивается тряпкой, которую все еще держит в руке. Думаю, ударит, но женщина швыряет старое полотенце на стол и только мечет глазами молнии.

— Идиотка, — припечатывает и отходит.

— Что я сделала? — не понимаю.

— Еще и не помнит, — произносит та с отвращением, как сплевывает. Но я правда не понимаю. Сова упирает руку в бок и впивается в меня тяжелым взглядом. — Кто тебе Олуша? — спрашивает требовательно, при этом посматривая по сторонам, будто боится, что нас услышат. — Близкая подруга? Родственница?

Качаю головой.

— Нет.

Мы все здесь никто друг другу. Но Олушу мне действительно жаль больше других. Она совершенно не может за себя постоять. Чем-то девушка напоминает мне Джилл — такая же маленькая, кроткая. Должно быть, это подсознательное, ведь подругу я вспомнила совсем недавно, а к Олуше испытываю симпатию давно.