Все потерянные дочери (ЛП) - Гальего Паула

Кириан спрыгивает с коня, берёт его под уздцы и подводит к моему, привязывает поводья. Затем просит подвинуться, ухватывается за седло и, двигаясь с отточенной лёгкостью, садится позади. Мы оказываемся так близко, что я чувствую его сердце у себя за спиной.

Я напрягаюсь — глупо и неизбежно, будто мы никогда ещё не были так близки, будто он никогда не касался меня. До тех пор, пока он не обнимает меня одной рукой и его длинные изящные пальцы не ложатся мне на живот.

— Отдыхай. Я поведу, — предлагает он.

Я прижимаюсь к его груди. Устраиваюсь между его рук, склоняю голову в изгиб его шеи. Его тепло, вместо того чтобы душить, удивительно умиротворяет.

Я отдаюсь этим рукам, этому знакомому запаху, и стараюсь не замечать фыркания Евы, когда мы вновь трогаемся в путь под тяжёлой тучей, что заслонила всё небо.

Кириан скользит подбородком по моему виску в мягком, будто случайном жесте, и всё моё тело тает от этого касания. В одном прикосновении я чувствую больше, чем когда-либо с кем-либо. На несколько секунд тело напрягается от накатившего волнения.

Никогда, даже с Алексом — моим первым любовным опытом, — я не испытывала этого. Тогда привязанность была новой и неведомой: полная сомнений и неуверенности, с излишней нежностью и трепетом в животе. Это хуже. Намного сильнее, глубже, первобытнее, непостижимее.

В памяти вспыхивает Кириан, раненный и истекающий кровью у меня на руках, потом — его тело на алтаре, бездыханное… и вместе с этим приходит страх, не похожий ни на один другой.

То, что я к нему чувствую, — настолько глубоко и ново, что пугает меня до дрожи. Но я счастлива, что могу это ощущать. По сравнению с мукой утраты навсегда — это чувство сладкое и желанное.

Кириан, должно быть, догадывается, что со мной что-то происходит, потому что убирает ладонь с моего живота и переплетает пальцы с моими. Его сильное, уверенное пожатие успокаивает.

Я устраиваюсь в его объятиях, чувствуя себя укрытой и защищённой, и полностью доверяюсь его груди, думая, что могла бы остаться здесь навсегда.

Всю дорогу мне всё же приходится пользоваться магией — вплоть до полудня, когда мы достигаем перевала, ведущего к горной деревушке, и решаем сделать привал.

Но сто́ит нам подняться выше, солнце исчезает, и небо разрывают тяжёлые тучи. Срывается буря — дождь и ветер обрушиваются на нас с такой яростью, словно Аиде, дух бурь, оскорбился моим дерзким вмешательством. Почти насмешка: кони едва двигаются.

Тропа раскисает, превращается в грязь. Ветер вырывает кусты и ветки, и в конце концов мне приходится прикрыть отряд чарами, пока Нирида не решает свернуть с пути.

Только когда сквозь пелену бури показываются домики, я прекращаю магию. Они будто вросли в склоны, у подножия одного из самых крутых пиков. Издали кажутся плотным узлом, но вблизи видно, что многие стоят обособленно по склону: аккуратные, одинокие, с затопленными садами и янтарными огоньками в каменных фонарях.

Дождь стихает, когда мы добираемся до площади — небольшой террасы на отвесном склоне. Двое верховых подъезжают навстречу. Нирида вступает в переговоры и добывает нам ночлег — переждать бурю.

Стоит это лишь часа моего времени: я принимаю всех, кто отваживается доверить здоровье колдовству. Несколько простуд, кашель, ноющая спина… и чудо, что завтра приведёт новых больных: хромая нога, сломанная много лет назад, снова держит хозяина. Он уходит сам — и в слезах.

Лечу я, чтобы сберечь силы Евы; никто не упоминает, что и она владеет магией.

Нас размещают в старом доме семьи бургомистра: просторная вилла в несколько этажей, красивая, на другом берегу реки. Но переправа опасна — буря вздула поток, и под мостом бурлящие воды грозят унести ноги. Лошадей приходится оставить в сельских конюшнях: заставить их перейти мост невозможно.

Как и в деревнях под Маледиктой, и в самой Ведьминой Столице, дома отличаются от тех, что в сердце Эреи. Крыша почти плоская, а четыре угла выгнуты вверх, венчая статуи драконов — Эренсуге.

Я невольно думаю, где он сейчас. Вернулся ли в сон после того, как мы потревожили его в Галерее Змеи и он едва не убил нас… кажется, случайно.

Окон нет. Всё состоит из раздвижных панелей, которые мы распахнули, едва устроившись внутри. Дом пустовал несколько месяцев; запах пыли и сырости заметен, хоть и видно, что за ним ухаживали.

Нам приносят одеяла, подушки, еду и сухую одежду. Отдают всё, что есть, лишь бы мы задержались подольше. Но Нирида предупреждает: мы вскоре продолжим путь в Илун.

Мы собираемся все вместе на первом этаже, в бывшей столовой. Выходим на веранду — деревянный настил вдоль дома, залитый дождём. Часть солдат дежурит, часть уже отдыхает. Верхние комнаты займут немногие, остальные разместятся в саду в палатках. Когда еда съедена и в палатках начинают гаснуть огни, на ногах остаёмся только мы: Кириан, Нирида, Ева, Арлан, Эмбер и я.

Сад, несмотря на запустение, ухожен: зелёная трава, кусты, маленькие деревца, цветы у пруда. Статуя с ладонями чашей хранит монеты, оставленные мёртвым.

Нирида поднимается первой, показывая пример. Мы все провожаем её ленивыми взглядами, когда она берёт в руки сапоги и кивает нам. — В доме почти не осталось кроватей, — объявляет она. — Кириан, ты со мной. Ева, ты с Одетт. А вы…

— Ну же, командир, — мурлычет Ева, закинув ногу и облокотившись на колено. — Пусть голубки спят вместе. А я буду с вами.

Смущение Нириды так стремительно сменяется неловкостью, что я едва успеваю заметить, как золотистый тон её щёк становится пунцовым. Она явно не ждала возражений. Смотрит на Кириана, не находя слов, и он лишь пожимает плечами, обнимая меня за талию. — Пусть голубки спят вместе, — повторяет он, забавляясь.

Она ничего не говорит. Думаю, просто не может. Разворачивается, всё ещё растерянная, и Кириан идёт за ней, чтобы сам поискать другую комнату. Ева встаёт с тяжёлым вздохом, собираясь последовать. Я перехватываю её за запястье.

— Ты уверена?

Ева отвечает приподнятой бровью — кошачьим взглядом, полным холодной стальной насмешки.

— В чём именно?

Мне не нужно уточнять.

— Я всего лишь позволяю тебе повеселиться, пташка, — мурлычет она с напускной нежностью. — Ты сегодня хорошо потрудилась, заслужила.

Я бросаю взгляд на Эмбер и Арлана: они были свидетелями разговора, пока тот не ушёл в слишком личное русло. Теперь же Эмбер доверительно говорит что-то принцу Эреи, глядя в сторону сада, будто намеренно даря нам уединение.

— Ты тоже чувствуешь связь биотц, правда? Это притяжение, искру в конце заклинания, электричество…

Кошачий прищур исчезает.

— Были великие ведьмы, связанные этим узлом, и они оставались только подругами, — возражает она. — Камилла учила нас этому.

— О да. Вот только я сомневаюсь, что какая-нибудь из них мечтала переспать со своей «подругой» ещё до того, как связь закрепилась.

Еву на миг заносит, она почти бросается ударить меня, но я слишком хорошо её знаю и успеваю отшатнуться.

Она сверкает убийственным взглядом, потом бросает его на Арлана и Эмбер, всё ещё занятых какой-то собственной шуткой. И, убедившись, что нас никто не слушает, её глаза чуть смягчаются.

— Думаешь… это из-за этого? То, что я чувствую? Эта жажда… её усиливает связь?

— Может быть. Логично же? Камилла говорила: узел ничего нового не создаёт, он только усиливает то, что уже есть.

Ева вновь падает в кресло напротив, откидывает голову с тяжёлым вздохом.

— Я не знаю, что делать, — признаётся она. — Я этого не хочу, Одетт.

Я поднимаю брови. — Чего именно ты не хочешь?

Она рычит, будто зверь.

— Не хочу ловить себя на том, что смотрю на неё украдкой. Не хочу жаждать её внимания каждую секунду. Не хочу просыпаться с мыслями о ней. Не хочу терять контроль.

Мне с трудом удаётся сдержать смех; я прикусываю губу, но Ева замечает.

— Ничего тут смешного, пташка. — Она отводит глаза. — Я не влюблена. И не хочу быть. Никогда больше. И не хочу причинить ей боль.