Никогда не кончится июнь (СИ) - Кроткова Изабелла

И рюмочкой виски рядом.

Запоздалый нервный озноб, настигший меня уже на пороге дома, сейчас почти прошел. Мне было тепло, уютно и даже спокойно. Рядом в кресле восседал веснушчатый Степа и озабоченно смотрел на меня.

Домой я явилась босиком. Оставшийся шлепанец пришлось выбросить возле урны у подъезда. Бросить его прямо в урну, в гору бутылок, бумаг и окурков не поднялась рука. В другое время я бы очень сокрушалась о потере любимой обуви (эти шлепанцы с плетеными ремешками отец привез из Индии), но сейчас мне хотелось только одного — уснуть глубоким и ровным сном.

А проснувшись…

Но нет. Этого-то точно не случится. Иначе мне стоило бы проснуться уже давно…

В роскошном номере итальянского отеля…

— Значит, завтра ты уже сможешь закрыть пари на законных, так сказать, основаниях… — перебил мое мысленное лирическое отступление Степа.

Образ итальянского отеля мгновенно разрушился, а вместо него в памяти возник металлический голос «госпожи секретаря» по телефону, и мое сердце покрылось тонкой, едва ощутимой корочкой льда. И живое биение его под этой корочкой чуть отдалилось…

Этот черный лес… этот луг с острыми колючками и тенями за спиной… мне придется посетить еще раз.

Неужели никто не сможет закрыть пари, кроме меня?.. — снова всплыло на поверхность души горькое отчаяние.

И в ответ ему из глубины памяти метнулся вверх умоляющий крик из письма: «Дарьюшка!..»

— Хорошо, хорошо… Борис Тимофеевич… — шепнула я будто на ушко невидимому призраку, вытягивая ноги и укрываясь одеялом до подбородка.

Замечая, что Степа бросил на меня озадаченный взгляд.

— Тут никого… — раздался над ухом после паузы его успокаивающий юношеский басок.

Наверно, он подумал, что я заговариваюсь… Или испугался, что по квартире вновь бродит тень его покойного дяди, и вот-вот в определенном месте большой темной комнаты характерно скрипнет паркет…

Лента мыслей оборвалась на полуслове, накрытая крепким и быстрым сном.

… — Дарьюшка… иди сюда, Дарьюшка! — вдруг раздалось над самым ухом.

Что это?!.

Я вскочила на постели и протерла глаза. Повела глазами туда-сюда… А где Степа?.. И почему так светло?..

И нахмурилась в недоумении…

Но я вовсе не сижу на постели!

Я стою на пороге квартиры № 96, отчего-то в полушубке и замшевых сапогах, которые упокоились в мусорном бачке еще три года назад.

А сейчас они снова на мне, на их носках — налипший снег, я, как гимназистка, румяная и чуть пьяная от мороза и заливисто смеюсь…

Приветливо глядя на стоящего в кухонном проеме…

Бориса Тимофеевича Залевского с полотенцем, перекинутым через плечо.

А в окне за его спиной метет и метет снег… Внутри кухни маячит маленький столик, на котором стоят две чашечки ароматного кофе (запах разносится на всю квартиру), а посреди стола… что это там?

Я прищурилась, пытаясь разглядеть с порога заинтересовавший меня предмет.

— Проходи, Дарьюшка!.. — старик подходит ближе, и я совершенно его не боюсь… Уверенным движением я снимаю и вешаю полушубок, ставлю сапоги — надо же, откуда они взялись?! — на полочку для обуви и прохожу вслед за гостеприимным хозяином на кухню.

И теперь я наконец-то ясно вижу то, что лежит посреди стола.

ГЛАВА 39

И в этот миг те самые, глубокие файлы памяти, ключ к которым, казалось, потерян навсегда, наконец, открылись.

И я вспомнила все.

Легкий трепет проник под одежду, когда я, неотрывно глядя на Бориса Тимофеевича, молчаливо села в кресло и поставила перед собой чашку обжигающего боливийского кофе.

— Я вернул тебя ненадолго в те страницы, которые были закрыты для твоей памяти все эти двенадцать лет, — начал он, тоже глядя мне прямо в глаза. — Вернул в один из тех дней, которые ты помимо своей воли и сама того не зная, посвятила моему спасению. Их было много, этих дней…

Я опустила голову. Руки, лежащие на скатерти, предательски дрожали.

А Борис Тимофеевич, отвернувшись к окну, продолжил свое повествование.

— Это как транс, как гипноз… Только сильнее и вернее. У тебя было две жизни, но знала ты только об одной. Прости, что я подверг тебя таким испытаниям… я не мог поступить иначе. И ты уже знаешь, почему. Ты уже на пороге разгадки. И на пороге избавления меня от этого груза, который, как уродливый горб, я носил девятнадцать лет… И до сих пор он еще со мной. Ты ведь все помнишь, Даша?

Произнеся последнюю фразу, пожилой мужчина вновь повернулся ко мне, и меня поразил его взгляд. Да, теперь я помнила, что в течение двенадцати лет, до самого последнего времени, я бывала здесь почти каждый день. Память словно проснулась от двенадцатилетней спячки и стала такой ясной, что казалось странным, что столько времени это теперь такое уверенное знание было столь надежно спрятано от меня. В моей же голове… А управлял файлами и манипулировал мной, как марионеткой, безобидный с виду старичок-антиквар с верхнего этажа.

Я молча смотрела в его напряженное лицо.

— Ты помнишь?.. — повторил он тревожно.

Не говоря ни слова и по-прежнему не отрывая от него глаз, я кивнула.

Он перевел дыхание и продолжил:

— Пьеса, которую ты ищешь — в сборнике под номером четыре. Она называется «Эхо». Над ней есть надпись — «Посвящается Але». К сожалению, я не могу сказать тебе больше, чем мне позволено… Ты же умная, Даша… Я не зря выбрал тебя… Поставил на тебя… Ставки, снова ставки… — лицо его мучительно дернулось. Он судорожно вздохнул, потом закрыл глаза и постоял так несколько мгновений, прислонившись к стене, прежде чем продолжить:

— Они будут всячески мешать тебе. Будут искушать… Не поддавайся и не отступай.

По-прежнему беззвучно сидя в кресле, я дрожала, как промокшая под холодным дождем мышь. И не отвечала ни нет, ни да.

— Билеты тебе нужно отыскать как можно скорее. И… самое главное. Первый тур конкурса состоится через три дня. И ты должна успеть… — он опять судорожно вздохнул. — Но если…

Я вдруг увидела, что лицо его постепенно мутнеет, белеет, черты искажаются и сливаются… и фигура, истончаясь, на моих глазах становится прозрачной светлой тенью.

Я вскочила в кресла. Чашка с горячим кофе опрокинулась на пол.

— Борис Тимофеевич! — кинулась я к облаку, стремительно теряющему очертания антиквара. — Я ведь и правда уже на самом пороге. Я догадываюсь, что мне нужно сделать, и я сделаю это. Ведь не зря же вы учили меня двенадцать лет?! Я помню каждый ваш урок! Я… — я схватила его за тающую, ускользающую руку.

Но только легкий дым просочился сквозь мои длинные музыкальные пальцы.

— Борис Тимофеевич! — отчаянно закричала я, безуспешно пытаясь удержать призрак в ладони.

Но дым рассеялся, и наступила спокойная тишина. И в этой тишине ходики на стене начали свой отчет последнего отпущенного мне времени.

ГЛАВА 40

Долгие двенадцать лет моей жизни…

Нескончаемые двенадцать лет его жизни…

Из-за тайного порока антиквара Бориса, который привел, в конце концов, к самоубийству молодого гитариста и заточению в «Лабиринте» памяти несчастной Альки, они — наши жизни — переплелись на двенадцать лет.

И порок этот — безудержная страсть к игре. Страсть такой неукротимой силы, когда в слепом азарте не видишь ничего вокруг. Важно только то, что происходит сейчас. Только призрачный, неуловимый выигрыш. И в лихорадочной погоне за ним человек готов пойти на что угодно… Проиграть все и вся, и даже его собственная жизнь в такую минуту не значит ровным счетом ничего. Но жизнь Бориса обитателям «Лабиринта» была не нужна. Им было нужно другое… И в один из таких моментов в руках обезумевшего игрока оказались две чужие судьбы…