Эй, дьяволица (ЛП) - Мигаллон Хулия Де Ла Фуэнте

Он хочет выиграть нам время. Шанс сбежать.

Вступает в круг призыва и начинает повторять заклинания с удвоенной силой. Он использует гэльский — этот язык сильнее в разговоре с ледяными демонами, чем латынь просто потому, что ближе. Его голос звучит твердо, его выражение решительно, но мы знаем его слишком хорошо. Видим, как напряжены его плечи, как скрипят стиснутые зубы, как капли пота скатываются по виску, хотя вокруг мороз.

В руках у него — морозильная камера, подключённая к генератору в машине.

Да, весь антураж древнего мага пошёл насмарку. Но это был лучший контейнер для анзу, до которого мы додумались. Он должен напоминать существо по природе, чтобы оно само потянулось внутрь.

Мы все напрягаемся, увидев, как отец подносит морозильник. Он держит его высоко, не прекращая читать заклинания, словно в его руках — спасение мира, но… мы не ослабили демона достаточно. Мы должны были вымотать его перед этим моментом.

Отец торопится.

Он его отвлекает.

Он жертвует собой.

И это срабатывает мгновенно.

Демон слышит зов и издаёт яростный рев, который вспарывает нам барабанные перепонки. Он собирается в ледяную воронку, режет мне лицо осколками льда там, где маска не закрывает кожу, и швыряет на землю потоком пронизывающего холода.

Постре несётся ко мне, лает, касается моего лица ледяным носом. Я моргаю, стряхивая кристаллы льда с ресниц, и вижу сквозь метель — как снежная лапа обрушивается на отца.

— Папа! — кричу, вскакивая.

Я вижу кровь, вижу глубокие раны.

Но он всё ещё стоит. Держит морозильник, его губы не замолкают.

Мама тоже кричит и бросается на демона. Мы все бросаемся.

Но не можем пробиться. Мы лишь царапаем его штормовой след, едва пробиваясь вперёд.

Отец начинает качаться. Теряет слишком много крови.

Мы бьём ещё яростнее — но бесполезно. Ветер с ледяными лезвиями швыряет нас прочь, не оставляя ничего, на что можно напасть. Пули мамы бесполезны. Мои клинки тоже.

Я осознаю, что плачу.

Слёзы сына, который не готов хоронить отца, каким бы привычным ни было для него осознание, что рано или поздно хоронить придётся себя самого.

Я должен достать ядро анзу. Сейчас.

Должен…

И тут меня осеняет.

Отец падает на землю. Демон нависает над ним, смакуя победу, а нас, жалких мух, отмахивает порывами ветра.

Я стою за его спиной. Двигаюсь так быстро, как могу. Когда ветер сжимает меня в стальном кулаке, встаю, врываюсь в землю, опускаю голову, чтобы защитить лицо, и поднимаю халаджи.

Выдыхаю — резко, с силой всех эмоций, которые я держал взаперти, позволяя им наконец разорвать меня.

Я думаю о Колетт.

О её улыбке, её глазах, полных звёзд, о её лёгкости в движениях, о шутках, о её смехе на танцполе.

А потом — о её холодном взгляде, о сжатых кулаках, о том, как она молча кивнула, когда я сказал, что больше не хочу её видеть.

О том, как она просто приняла это.

Осколки мечты из серебра и черноты, рассыпающиеся в пепел.

Горечь её образа на моём языке.

Пустота, которую оставили наши воспоминания.

Вокруг меня вихрится снег, заставляя закрыть глаза.

Я открываю их — и демон уже передо мной.

Голодный.

Он жаждет «боли разбитых сердец».

Ну, братец, как видишь, я тоже умею учиться. Или хотя бы случайно запоминать твои конспекты.

И я вонзаю клинок в его ледяное сердце.

Глава 38. Ритуал

Ну, или пытаюсь.

Потому что демон не так уж и глуп. Он материализовался прямо передо мной, с жестокой улыбкой из ледяных сосулек, его грудь почти касается моего оружия — точно, как я рассчитывал. Но его ледяная рука сжимает мою, удерживает.

Я напрягаюсь, пытаюсь надавить, но его смертельный холод перекрывает мне кровь, угрожая отнять всю руку. Сжимаю зубы, направляя последние силы в лезвие. Еще чуть-чуть. Еще один дюйм. Словно толкаю целую ледяную глыбу.

На долю секунды я замечаю серебристую вспышку внутри его прозрачного тела. Затем демон вздрагивает, откидывается назад, и его хватка ослабевает. Теперь уже без препятствий мой халаджи вонзается в его грудь до самого эфеса.

И анзу взрывается.

А потом всё происходит слишком быстро.

Отец, собрав последние силы, читает заклятие, чтобы остановить кровь. Благодаря этому мы успеваем прижечь раны нитратом серебра, работая с точностью и хладнокровием людей, которым с детства приходилось каждую ночь бороться за свою жизнь. Затем, так как я самый быстрый за рулем, мчусь в больницу, и там его, наконец, зашивают.

Когда маме сообщают, что отец вне опасности, она смотрит на меня с гордостью, хвалит за то, что я убил анзу. Доме тоже гордится, обнимает меня крепко, как в детстве. Это новый взгляд для меня. Сколько лет я сам смотрел на него так же, мечтая хоть немного ему соответствовать. И вот теперь — наоборот. От этого внутри что-то сжимается.

Теперь на моем предплечье новая отметина. Крупнее остальных. Мама играла с линиями, чтобы придать ей особый оттенок — ледяной. Это не просто шип, это сосулька, чтобы я никогда не забыл свою победу. Целую неделю она будет ходить, расправив плечи, с улыбкой, на которой написано: Это мой сын. Она уже рассказала обо всем Альянсу, и мне приходят формальные поздравления. Еще и за того вампира, с которым я справился в одиночку. Ну раз уж хвастаться — то по полной программе.

Но когда я смотрю на этот шип, я не могу улыбнуться. Я знаю, почему он здесь. И из-за кого. Это не знак триумфа, а напоминание о потере. Доказательство, что я оставил окно открытым, и холод пробрался прямо в сердце.

Надо было его получше утеплить. Просто я никогда не думал, что оно может простудиться.

И всё же, разглядывая татуировку, я вспоминаю ту серебряную вспышку, что настигла анзу раньше моего лезвия. Именно она его сломила. В той буре ничего не было видно. Я подумал, что это Доме, но нет. Он бы упомянул. Отец был на земле, мама с ним. Кто-то спас нас. Меня.

А почести достались мне.

Я чувствую себя самозванцем.

Замечаю, как отец всё чаще смотрит на меня, когда я становлюсь тише, пассивнее. Его светлые глаза умеют читать то, о чём он сам предпочитает молчать. И от этого взгляда меня бросает в дрожь.

Мы берём несколько дней на восстановление — физическое и моральное. Отец, которому предписан строгий покой, заполняет это время, роясь в своих бесконечных древних кодексах. Ему всегда мало. Всегда остаётся еще одна тайна, которую надо разгадать.

Через несколько ночей он выходит на первую после ранения проверку территории, и я иду с ним. Выйти на воздух, почувствовать в пальцах вес оружия, подставить лицо лунному свету. Охотнику это необходимо, как воздух.

Мы оказываемся на кладбище. Думаю, это тоже своего рода необходимость. Запах гранита и кипарисов. Шёпот смерти.

А потом отец направляется к Дьяволице, и я понимаю, что, возможно, наш путь был не таким уж случайным.

Я держусь в стороне, стою, опустив взгляд, черчу носком сапога круги в пыли. Делаю вид, что мне всё равно. Но слушаю.

— Я нашёл ритуал, который освободит её, — говорит отец.

Оба поворачиваются к девочке-гулю.

После долгого перерыва Постре встречает её радостным лаем, виляет хвостом, обнюхивает, облизывает лицо. Та издаёт что-то вроде смеха и уходит с собакой, выслеживать мелких грызунов.

Колетт сжимает губы, сглатывает.

— Она будет страдать?

— Не должна. Это мирный ритуал. Призыв к покою, к вечному сну.

Она смотрит на гуля. Несколько секунд. Потом кивает.

— Когда?

— В новолуние.

— Значит, через два дня.

— Да.

Колетт делает глубокий вдох — хотя в нём нет необходимости — и снова кивает.

— Хорошо.

Отец чуть склоняет голову и уходит.

Я пытаюсь сдержаться, но всё же поднимаю взгляд. И холод проходит по моей спине, когда наши глаза встречаются.