Пораженные (ЛП) - Бейкер Р. Д.

Я смываю кровь с рук, провожу ими по лицу. В груди у меня щемящее чувство стыда из-за того, что я говорил о своей девушке. То, что я сказал о ней. Даже просто произнести эти слова, чтобы завоевать доверие этого ублюдка, а затем помучить его — да, это было дерьмово.

Никто и никогда больше не будет говорить о ней в таком тоне.

Я позабочусь об этом.

Как и предполагалось, внутри сарая обнаружены обугленные человеческие останки. Сгоревшие до неузнаваемости. Они могут опознать его только потому, что пропал только один человек.

Я испытываю шок, когда рассказываю своим коллегам, что Браун был замешан в этом, что он шантажировал этого человека, чтобы тот позволил изнасиловать его девушку. Возмущение, когда я говорю им, что обнаружил, кто отключил сигнализацию по периметру. И вот он здесь, делает это снова. Пытается отвлечь внимание. Гребаный ублюдок.

Останки Мэтта брошены в могилу на кладбище, засыпаны грязью и забыты. Однажды ночью я выхожу при свете полной луны, чтобы помочиться на него.

Мелочно? Конечно.

Но это заставило меня почувствовать себя намного лучше.

Чего я не ожидал увидеть, так это ухудшения состояния Джульетты.

С течением дней она становится все бледнее и худее. Ее веснушки выделяются на фоне бледной кожи. Ее глаза пусты. Она перестает ходить в спортзал. Она почти не занимается садоводством, которое раньше всегда любила. Она больше не сбегает к ручью, в чем я пытаюсь убедить себя, просто потому, что сейчас прохладнее.

Но дело не в этом.

Она закричала, когда ей сказали, что Мэтт умер. Даже несмотря на его предательство, она все еще что-то чувствовала к нему. Это не было просто стерто.

Ненастным днем я иду через двор под раскаты грома над головой и замечаю Джульетту, сидящую на скамейке, подтянув колени к подбородку. Она крепко обнимает себя за ноги и смотрит на капающий дождь.

Я медленно подхожу к ней, убедившись, что она слышит мои шаги.

— Привет, — говорю я, оказавшись рядом с ней. — Что ты здесь делаешь совсем одна?

— Просто слушаю дождь, — отвечает она, слегка подпрыгивая подбородком на коленях. — Мне нравится дождь.

Я сажусь на скамейку, улыбаясь.

— Мне тоже. Но, поскольку я англичанин, полагаю, у меня нет особого выбора.

Ее лицо смягчается, на нем появляется что-то, совсем похожее на улыбку, и ее глаза не встречаются с моими.

— Ты скучаешь по этому?

— Не совсем. Я имею в виду, по крупицам, да. Но Англия теперь — это просто куча болезненных воспоминаний.

Черт, это не тот разговор, который я должен вести, чтобы попытаться подбодрить ее.

— Но в любом случае, это не имеет значения.

— Раньше я была пловчихой. — Ее нижняя губа немного дрожит. — Мне нравится вода, мне нравится дождь. Вот почему я хожу к ручью. Моя мама, она… — она замолкает, издавая тихий, грустный смешок. — Она хотела родить в воде, но из-за того, что у нее была двойня, ей не разрешили. Поэтому она всегда шутила, что я злюсь, что пропустила свой дебют на воде. Вот почему я провела так много времени в воде.

Когда она смотрит на меня, в ее глазах блестят слезы.

— В детстве у меня были зеленые волосы, выгоревшие на солнце и позеленевшие от хлорки. Я весь день была в воде.

— Держу пари, ты была отличным пловцом.

Она кивает, и ее взгляд возвращается к дождю, который тяжело барабанит по жестяной крыше над нами.

— У меня была стипендия в колледже. Стипендия по плаванию. Они сказали, что я попаду в олимпийскую сборную. Но я не хотела этого делать, я просто хотела получать от этого удовольствие. — Она задумчиво улыбается. — Я действительно хотела быть учителем рисования. То есть, я думаю, что да. Мне всегда нравилось рисовать. У меня это неплохо получалось.

— Я специализировался на искусстве.

Ее брови взлетают вверх, когда она смотрит на меня.

— Правда?

— Да. — Я киваю, глядя на дождь. — Это сводило мою семью с ума, в моей комнате всегда воняло масляной краской, ни одно кухонное полотенце в доме превратилось в тряпку для краски.

Она слегка хихикает, и я быстро оборачиваюсь, чтобы увидеть ее лицо, на котором нет печали. Она заправляет волосы за ухо и чуть крепче обнимает ноги.

— Кто твой любимый художник?

Я тяжело выдыхаю.

— Трудно сказать. Я думаю, Дега. Я любил все эти картины в галереях, особенно когда был подростком. Это дало мне повод посмотреть на сиськи, не нарвавшись на неприятности.

Джульетта разражается смехом.

— Держу пари, так и было.

— А как насчет тебя?

Ее губы подергиваются.

— Я не знаю. Я думаю, Джексон Поллок. Все говорят, что это просто хаос, но я думаю, что это красиво. Мне нравится искусство, где ты можешь, не знаю, представить себя в нем, понимаешь? Например, о чем думал тот человек, когда создавал эту картину? Что он чувствовал? И ты смотришь на это и думаешь: «О, да. Я понимаю. Я тоже так смотрела на мир».

Моя девочка не просто красива. Она еще и умна. Я мог бы слушать ее такие речи вечно.

— А что тебе нравилось рисовать?

— Я сделала много натюрмортов, цветов и прочего. Мне нравилось рисовать розы, все эти лепестки. Мне также нравилось рисовать людей, но у меня никогда не получалось правильно изобразить руки.

Я киваю.

— Руки — это нелегко.

— Что тебе нравилось рисовать? — сейчас ее глаза сияют, полны жизни и любопытства.

Я криво ухмыляюсь ей.

— Я много рисовал с натуры.

— О, тебе действительно нравятся сиськи, да?

Я смеюсь, когда она улыбается сквозь пальцы.

— Мне всегда нравились тела. Рисовать их забавно, потому что мы все выглядим по-разному. Формы, цвета и все такое. Мне это нравится.

— Так вот кем ты был до обращения? Художником? Потому что я думала, что ты врач.

Я смотрю на нее со смехом.

— Врач? Я?

— Да, знаешь, ты хорошо обращаешься с иголками. Ты первый вампир, который не уничтожил мою руку полностью.

Мое настроение резко падает, и мое прошлое обрушивается на меня. Я смотрю на дождь, опершись локтями о колени.

— Нет, не врач, хотя моему отцу это понравилось бы. Он был адвокатом, а моя мама преподавала музыку в очень престижной консерватории в Лондоне.

— Ого! — Она опускает колени на землю. — Это так круто.

— Да, так оно и было. Просто я не оправдал их ожиданий.

— Как художник ты не оправдал их ожиданий?

Я прочищаю горло. Я не хочу говорить ей правду. Я не хочу рассказывать ей, каким мужчиной я был на самом деле до того, как Марго обратила меня и спасла. Но когда я снова поднимаю на нее глаза и вижу всю эту мягкость и уязвимость, я ловлю себя на том, что говорю, прежде чем успеваю остановиться.

— Я был героиновым наркоманом.

Я ожидаю, что она будет шокирована. Я ожидаю, что она почувствует отвращение. Я ожидаю, что она отпрянет от меня.

Вместо этого ее брови хмурятся, и она протягивает руку, чтобы накрыть мою.

— О боже, прости.

Я застываю на секунду, полностью ошеломленный неверием. Она не осуждает меня. Она не испытывает отвращения. Она просто хочет сидеть здесь и держать меня за руку. Я тяжело сглатываю.

— Да, это было не очень здорово. Университет просто познакомил меня с тем, что мои родители называли «Не с той компанией». Я думал, наркотики сделали меня лучшим художником, дали мне более ясное видение мира, или что бы там я себе ни говорил. Вместо этого они просто заставили меня вламываться в дома и сделали преступником. — Я потираю руки. — Так я научился разбираться в сигнализации и охране. Не самый благородный способ, я полагаю.

— Зависимость не делает тебя плохим человеком. — Мягко говорит она. — Зависимость меняет твои приоритеты. И посмотри на себя, ты стал чистым, а теперь носишь форму и пугаешь людей своим британским акцентом.

Я улыбаюсь ей.

— Тебя пугает мой акцент?

— Нет, не меня. Всех остальных. Мне нравится твой голос. Он приятный. — Ее пальцы гладят мои, и от этого прикосновения по моему позвоночнику пробегают волны удовольствия. — Ну, если ты когда-нибудь захочешь рисовать снова, может быть, мы могли бы рисовать вместе. Я могу показать тебе, как сильно я могу испортить руку.