Пламя моей души (СИ) - Счастная Елена

Борила, обнимая послушно замершую в его руках женщину, повёл её прочь. Скоро скрылись они в сырой пелене ливня, затерялись вдали. Елица шевельнулась, содрогаясь от холода, от того, как липла одежда собственная к спине и ногам, забирая тепло. Волхва постояла ещё подле идола Лады, а после проговорила тихо, да так, что слова её в уши вливались, словно шептала у виска самого:

— Защити её, Лада. И ребёнка её защити. Дай силы справиться с болью, с проклятием, что взяла она на душу свою. Всё ж служила тебе долго жрицей, чтила. Помоги-защити, Мать Матерей.

Сновида вздохнула и пошла в другую сторону, сутуля спину под ударами тяжёлых капель. Елица вскочила с земли, наконец — за ней бросилась. Но столько ни бежала, пытаясь нагнать, а не могла и на вершок приблизиться. Волхва хоть и шла неспешно, а всё удалялась, растворялась, словно истаивала.

— Сновида! — попыталась окликнуть её Елица, да из горла ни единого звука не вырвалось.

Она остановилась, потеряв надежду: не догнать, сколько ни пытайся. Да и как? Верно, волхва уже на другом берегу Смородины. Как и отец, что в видении этом явился, как и мать, что жалась к нему, ища защиты последней: от себя самой, от страсти своей к Светояру. От ярости Любогневы, которая, видно, соперницу и хотела извести.

Хотела Елица ещё шаг сделать, но будто тинётой её тугой опутало — ни рукой взмахнуть, ни вздохнуть толком. Словно воля чужая, переплетение слов плотное не давали двинуться с места. И сила их злая — от обиды большой — въедалась в кожу, жалила, точно удары плети. Чем больше сопротивляешься, тем хуже приходится.

Как ни мало Елица смыслила в проклятиях, а в словах особых разумением волховьим — достаточно. Отравлено всё было кругом, напутано паутиной липкой — и она попала в неё, словно муха какая. И не распутаешься — останешься в мороке этом, видении навсегда, коль не совладаешь.

“Воля твоя не имеет силы надо мной. И ни над кем больше. Словом своим рушу сеть твою, светом Сварога, чернотой Матери Сырой Земли, опутываю, расплетаю. И воля моя огнём, внуком Сварожича, в пепел обратит любое зло, что родилось здесь…”

Елица шептала заговор, задыхаясь в невидимых силках, что расставили не на неё. Но тот, кто западню эту создал, был силён не меньше — и потому борьба с его велением изматывала, а по телу будто полосы ожогов оставались глубокими бороздами.

Вспышка Перунова огня ослепила — и уши через миг заложило от грохота страшного. Путы ослабли наконец, рухнули — запахло гарью. Зашлась пламенем ярким расколотая ударом молнии ель в нескольких саженях от Елицы, и ливень даже не мог затушить его. Она скомкала на груди рубаху и рухнула коленями в мешанину мокрую.

Заметались мысли рваные в голове, отпущенные из плена. От обиды большой Милислава могла Сердце с собой забрать. Ведь кто знал о нём больше, чем жрица Лады? А ещё и прокляла сыновей Любогневы, что смерти ей пожелала. От страха, от злости. Да только куда же делось Сердце после? Есть ли хоть в одном из миров ответ?

Дождь лил яростью Сварога или милостью — как посмотреть. Тяжелела всё одежда, тянула к земле. Сил вовсе не осталось, ни на шажочек один — так и хотелось прилечь, забыться, потонуть в этой грязи, как в болоте, чтобы больше ничто не тревожило. И Елица легла медленно, подставив лицо под струи дождя, часто моргая, чтобы видеть ещё небо хмаристое над собой. Перетекала по нему, клубилась огромными кулаками хлябь — и сыпала, сыпала слезами, грозя потопить всё вокруг. Гнули ели ветви к земле, почти касаясь её, навечно запоминая то, что случилось здесь однажды, чтобы после сгореть в пожаре вместе с памятью своей.

— Елица! — кто-то вдруг встряхнул за плечи. — Елица, слышишь меня?

Осыпались капли с тела, стекли по щекам и пропали, затерявшись в волосах. Сухой оказалась одежда снова, и бил в лицо не ливень, а свет Ока, уже к закату склонённого.

Она подняла голову медленно, держась крепко за чьи-то плечи. Поморщилась от стрельнувшей под лопатками боли. Чаян склонился над ней низко-низко, сжал губы тревожно и как будто слегка рассерженно.

— Что ты тут делаешь? — только и сумела проговорить Елица.

Чудится то или на самом деле случилось: догнал её княжич, пустил его лес сюда, к старому капищу, хоть и не должен был.

— За тобой побежал, — тот пожал плечами. — Еле нагнал.

Он огляделся — и на лице его вдруг отразилось ясное понимание того, что так Елицу удивило.

— Ты не должен здесь быть.

Елица села медленно, пытаясь совладать с дурнотой, что тучей мошкары в голове кружила. Чаян держал её за талию, хоть уже и не нужно было, и всё смотрел, смотрел так протяжно и внимательно, словно разгадать что-то хотел. И кажется, достаточно одного вопроса: а попробуй задай его.

— Ты что-то видела здесь?

Елица наконец высвободилась из его объятий, встала, отряхивая землю с понёвы и раздумывая, что можно рассказать ему. Да, верно, ничего в том видении не было, что нужно было бы от Светоярычей скрыть. И казалось, не зря капище его подкинуло, словно указать на что пыталось.

— Видела, — проговорила она неуверенно, взвешивая каждое слово. — Видела отца своего. И мать. Она Светояра любила, но бежала от него прочь. От обиды большой. И опасности. Любогнева убить её пыталась.

Чаян нахмурился гневно: да и как тут в такое поверишь? Мало ли что привидеться могло. Да только с каждым мигом лицо его разглаживалось всё же, словно принимал он и эту весть.

— За что ж ей было желать матери твоей смерти? — он присел на лежащее поперёк святилища бревно, хорошенько обугленное — и то угрожающе заскрипело под ним. — Разве были они знакомы?

— Получается, были, — Елица развела руками. — Матушка жрицей на этом капище была. Ладу чтила и Сердце хранила. Я многого не поняла. Многого не узнала. Но отец хотел уберечь её… И потому приворожил. Забрал с собой и женой своей сделал.

— Ревновала, стало быть, матушка, — хмыкнул княжич и пальцами колени свои сжал. — И все они до того довели, что случилось. Никого в стороне не осталось.

— И мы дальше ведём. Только хуже сделаем, — Елица поёжилась, и почувствовала, как прилипла повязка её к ране, которая, кажется, снова помалу закровоточила.

— Чем хуже? — княжич покосился на неё.

Хоть и понимал, верно, к чему она ведёт, что в её словах кроется.

— К раздору новому ведём. Может, ещё страшнее того, что был. Потому что родная кровь против родной пойдёт.

— Не пойдёт, — с усмешкой возразил княжич. — От твоего слова всё будет зависеть. Хоть и могу я уже догадаться, что ты скажешь.

Елица покачала головой, разглядывая чёрно-бурую даль, в которую убегал хвост пала. И представилось вдруг, как, рассерженный людской ненавистью, упал на это место прямо с неба сам Огонь Сварожич, чтобы пеплом обратить, ничего не оставить. Всё о том говорило.

Не надеялась она на сдержанность старшего Светоярыча, которая то и дело изменяла ему. Казалось бы, в мелочах, коротких мгновениях, а вспыхивал в его взгляде огонь то ревности, то нетерпения. И верно, только не сошедшие с него совсем уж чары Димины остановили княжича от драки с Радимом сегодня. А уж страшнее было представить, как могли они и с Леденом сцепиться — того Елица, признаться, боялась с того дня, как увидел Чаян её в хоромине вместе с младшим братом подле раненого Радана.

— На курган мне надо съездить. К матери, — Елица вновь посмотрела на Чаяна, такого сейчас спокойного и рассудительного, будто за последние дни он возмужал ещё сильней. — А там я ответ свой дам тебе. Обещаю.

Надеялась она, что усыпальница матери расскажет ей то, что не смогло капище рассказать. Поможет понять, что дальше делать, как жизнь свою, в какое русло поворачивать. Запуталось всё, до того, что словно жгутами тесными на сердце смыкалось. И чем дальше она шла по этой топи из былых тайн и ошибок давних, тем сильнее увязала в ней, страшась и вовсе захлебнуться.

Чаян вздохнул, будто нарочно от неё взгляд пряча.

— Как курган твоей матери поможет нам? И какой ответ ты мне дать сумеешь, если замужняя?