Пламя моей души (СИ) - Счастная Елена

Елица так и замерла на миг, ещё не открыв глаз, ещё чувствуя всего его под ладонями. Вкус его губ и то, как вздымается грудь широкая, прижимаясь к ней. Она разомкнула веки: Леден стоял, отвернувшись, приложив ладонь ко лбу.

— Мне тоже непросто, Еля. Но я не хочу. Чтобы тебе было плохо, — проговорил глухо. — А так будет. Рано или поздно. Как вчера случилось.

Он провёл рукой по лицу. Словно морок сбрасывал. Да и Елице сейчас казалось, что волшба на ней, чары неведомые, от которых и хорошо несказанно, и худо так, что хочется в траву упасть, свернуться клубком и лежать, не шевелясь, перекатывая по телу тупую боль — от понимания смутного, что он прав. Близость их, точно лоза колючая — и обвивает крепко, и ранит. А коли волю ей дать, так может настать тот миг, что задушит совсем.

Елица всё ж подошла снова и просто ткнулась лицом Ледену между лопаток, вдыхая запах его терпкий. Скомкала рубаху на боку, вцепившись всей силой. И обнять хотела, и не решалась, боясь обжечься о лёд — такое тоже бывает.

— Что происходит с нами, Леден? Что делать теперь?

Он поймал её руку, стоило только шевельнуться, сжал пальцами, не убирая пока.

— Не нужно, Еля. Навсегда, видно, я в связи с Мораной… Мне подальше от тебя держаться надо.

Она отшатнулась прочь, словно копотью едкой давясь, что грудь заполнила. Точно земля под ногами зашаталась, хлынула по щиколоткам речная прохлада. А может — холод Ледена — пробираясь под подол, скользя по коленям, бёдрам, продирая ознобом. Он только что обнимал её так, будто никто другой ему не был нужен, охваченный их общим влечением, страшным, жарким, опаляющим. И она поверила на этот короткий миг, что сумела-таки пробиться сквозь эту корку застарелого льда. Но нет.

Леден обернулся.

— Тебя ничто не изменит, — Елица покачала головой. — Морана говорила мне…

— Еля… — княжич шагнул к ней, желая, видно, оправдаться. — Послушай.

Она только рукой махнула, останавливая всё то, что он ещё хотел сказать. Зашагала быстро по тропинке, которая перед глазами расплывалась, чудом только не спотыкаясь о корни коварные, торчащие из земли. И словно плясала кругом роща осиновая; то надвигались со всех сторон древние стражи, грозя раздавить, то разбегались в стороны... И в груди что-то словно сыпалось песком, душило, наполняя до горла самого.

Она почти выбежала на поляну перед домом. Едва увидела княжича и отроков во дворе, которые тихо и говорили о чём-то — пронеслась мимо них. Догнал только в спину оклик короткий Чаяна:

— Елица!

И снова лес обхватил зелёным коконом, укрыл, спрятал ото всех. Всю душу ей изодрали, сама изодрала не меньше, метясь между тем, чего хочется больше всего и тем, как поступить должно. А как нащупала вдруг важное, кажется — получила тут же оплеуху тяжёлую — не зевай! Помни, что отец тебе в наследство оставил. И брат. И, коль не решишь дело это, жизни спокойной не будет до самой смерти.

Потемнело всё вокруг, как вышла она в ельник пасмурный даже в ясный день. И ноги будто сами несли дорожкой, один раз пройденной, да не забытой — хоть и не возвращаться бы по ней никогда в то место, от которого жутко внутри становилось. Позабылась и рана на спине, хоть и щипало её слегка потом выступающим от быстрой ходьбы. Зажгло в груди было сухостью — приостановить бы шаг — да скоро полегчало снова.

Запахло пеплом вдруг остро, словно пожарище в самом нутре остывало. Или горело ещё где-то поблизости, хоть никакого огня не виделось. Развернулся старый пал, точно крылья широкие, чёрные, в обе стороны. И застыло всё: время, воздух, жизнь сама. Так и было здесь всегда, после пожара того, то ли людьми насланного, то ли Богами. Елица остановилась, глядя ещё издалека на капище, держась за бок, в котором кололо нещадно от бега по лесу, от дыхания сбитого давно. Постояла немного. Зря пришла. Что ещё здесь найти можно — да и то ли это место, в котором стоит от душевных терзаний прятаться? Но всё ж пошла вперёд, к чёрным остовам обгоревших кумиров. Опустила взгляд на кучку праха белого, что остался от травницы — колдуньи ли больше. Его уже развеял полумёртвый ветер на сажень вокруг. Некого даже похоронить, кабы кто захотел вдруг.

Елица, соскальзывая и раня ладони, перебралась через обломки стола требного, через обрушенные когда-то давно столбы изгороди и остановилась у перста, самого большого — в серёдке.

И задрожало в груди что-то. Так невыносимо, будто сердце рвалось прочь. Она коснулась гладкого, обугленного идола, провела, пачкаясь, ладонью вниз — и достала другой рукой из кошеля колышки, на капище Велеса найденные. Зачем отец их там оставил? Какой обряд проводил? Верно, не думал, что когда-то дочери придётся всё это распутывать, ворошить отгоревшее давно прошлое и самой по пути матери идти, того вовсе не желая. Она огляделась вдругорядь, маясь чувством смутным, будто видела это место раньше. Всё ж странно, что пал этот не зарос за столько-то лет. Ни единая травинка не пробивалась здесь к свету, словно намедни только пламя угасло. Елица подбросила идолки слегка, и позволила упасть в смешанную с пеплом землю, чёрную, маркую. Как стукнулись они глухо друг о друга — и колени тут же подкосило, будто клинком кто по связкам ударил.

Елица свалилась куклой тряпичной в сырую грязь. Оказалось, лил сверху дождь сильный — так, что не разглядишь ничего толком уж в десятке саженей впереди. Затекала вода за шиворот, пробегалась по животу, бёдрам и спине — целой — холодными струями. Да словно и не водой была, а отваром каким дурманным — оттого-то и расплывалось всё кругом, подрагивало, будто через стену разогретого зноем воздуха.

И капище стояло тут широкое, раскинутое вольготно на большой прогалине посередь елового леса — старого, бородатого. Таким же оно, верно, было, как двадцать с лишним лет назад. А у изваяния Лады, потемневшего чуть от воды, но ещё целого, не поверженного пожаром, стояли три человека, укутанные в плащи рогожные, которые промокли уж давно. Но двоих Елица узнала сразу: отца, молодого и сильного, красивого, словно был он сыном самого Перуна. А рядом с ним, едва держась на подгибающихся ногах, стояла матушка — Милислава — княгиня будущая велеборская. Да сейчас она как будто больше на девицу напуганную походила. И жалась всё к Бориле, как за единственную опору за него держась.

Напротив них стояла другая женщина, которую Елица пока узнать не могла. Невысокая, крепкая — от неё так и пыхало во все стороны силой, только что, видно, растревоженной. Словно творила она давеча обряд какой — нельзя сказать, что добрый, уже больно мутными были потоки слов, произнесённых на этом капище, пусть и под взором Богинь.

— Твоя она теперь будет, до самой смерти, Борила, — раздался перемешанный с шорохом дождя её голос. — Да только нужна тебе та тяжесть на душе?

Тот вскинул голову то ли к небу смурному, то ли на лик Богини уставился и кивнул уверенно.

— Со мной ей лучше будет, — он опустил взгляд на Милиславу, а та в ответ на него посмотрела туманно.

И верно ведь — словно под чарами, только-только наложенными. К которым не привык ещё её разум и тело — противятся. Да заговор, видно, умелый и сильный, такой в душу накрепко въедается — да заковыка одна: силы пьёт из того, на ком сомкнулся.

Видно, это и тревожило ведунью. Сама она недовольна была тем, что сотворила. Но как будто иного пути ни у кого из них не осталось.

— Так Светояра она любит, — покачала она головой. — Я сердце её заперла, замкнула на тебе. Но покоя ей не станет. Никогда не станет, Борила.

— Светояр предал её! Жена его, змея, убить хотела! — гаркнул тот в ответ. — Укроемся как-то. Отец заступу даст. А там свыкнется. Зла я ей не желаю. Любви моей на нас двоих с лихвой хватит.

— Только ею тебе Милиславу питать и придётся. Теперь уезжайте скорей, — вздохнула женщина, чей голос казался знакомым до холодных мурашек по телу.

Повернулась она коротко в сторону тропы — и показалось её лицо на миг. Молодое ещё, почти совсем без морщин — только слабые проступали уж в уголках глаз и вокруг губ решительно сжатых. Сновида.