Табель первокурсницы (СИ) - Сокол Аня

— Что даже попрощаться не дадите? Брось, разве не ты, Шрам, помнится, просил меня написать письмо твоей ненаглядной Лиене?

Шрам крякнул, но отрицать не стал.

— Я заплачу, — не выдержав пообещала я, поднимая руку и касаясь шишки на голове, внутри головы словно что-то ворочалось, что-то острое и болючее.

— И чем же, красавица? — с любопытством уставился на меня светловолосый.

— Я… я… я могу выписать чек!

Несколько секунд царила тишина, а потом они захохотали. Не только тюремщики, но и кожевенник смеялся, постукивая ладонью по столу. Старик отвлекся от светильника и уголки его тонких губ приподнялись, вокруг глаз собрались морщинки.

— Чек!? — отхохотавшись проговорил Шрам, — Давно мне чеков не выписывали. Собственно мне никогда их не выписывали, — он поднял кружку, его изуродованный рот скривился, по подбородку потекло пиво.

— Значит, не стоит и начинать, — покивал Ули, — Девочка, просто в отчаянии. Сам подумай, что может случиться, если она его в последний раз увидит? Куда они денутся? Улетят к богиням?

— Тут такое часто случается, — согласился Шар.

— Пожалуйста, — протянула я.

— А мы пока отметим встречу, вспомним старые и недобрые времена, когда я ненавидел вас всей душой, а вы молились Девам, чтобы те прибрали меня поскорее, — кожевенник вытащил из кармана бутылку с мутной жидкостью.

Все опять посмотрели на старого тюремщика, словно он мог что-то решить. Поправка, словно он один, кто здесь что-то решал.

Старик приподнял фонарь и кивнул. Ответом ему стали дружные возгласы и сдвигаемые кружки.

— Идем, девонька, провожу, — похожий на гнома тюремщик отвернулся от стола, — А эти охальники пусть отмечают, — он направился в правый коридор и с грустью произнес, — Все равно это бурду давно не пью.

— Тока железку оставь, — крикнул Шар, указывая на черную укороченную рапиру, — Не хватало еще нам гостей вооружать.

Я торопливо отстегнула оружие, бросила на стол и поспешила за уже скрывшимся в коридоре стариком. Странно, но сейчас стоимость чирийского клинка меня совсем не волновала, куда больше я боялась того, что охранники передумают.

Коридоры портового острога были слишком узкими, или казались таковыми. Темно-серый камень стен подступал со всех сторон, нависая над головой. Тени прыгали и раскачивались в такт шагам. Один раз мне показалось, что у ног что-то шмыгает, что-то живое, но я приказала себе об этом не думать. По крайней мере, не сейчас. Невыполнимый приказ, как можно не думать, о том, что в любой момент ноги может коснуться что-то живое и… Я сбилась с шага.

За спиной снова захохотали, раздался низкий голос Ули. И это необъяснимым образом успокоило меня. Девы, не будь со мной кожевенника, этого коридора не было бы, не было бы лампы и сгорбленной спины впереди. Я, наверное, так бы и стояла посреди тюремного двора и смотрела на луны.

Через два десятка шагов коридор закончился на округлом пятачке, здесь камни были темнее, а к стене крепилась еще одна лампа помимо той, что держал старик. В ее свете я смогла разглядеть три расходящихся в разные стороны коридора. Но в отличие от того, по которому мы пришли, их перегораживали железные решетчатые двери. Две запертые на замки, третья — распахнута настежь.

— Сколько здесь заключенных? — спросила я, и собственные слова, показались чересчур громкими и неуместными.

— Не знаю, милая, — тихо заговорил старик, бренча ключами, — Все что есть — все наши. Я счету мало обучен, только до первой дюжины, да и не надобно мне.

— А разве…

— Последняя камера, — он протянул мне лампу.

— Благодарю, — я взялась покрытую жирной копотью ручку.

— Каждый раз, когда подобные вам говорят «благодарю», в их словах мне слышится обещание, которое они никогда не собираются выполнять, — старик вставил ключ в замок той двери, что перегораживала крайний левый коридор, и повернул.

— Подобные мне? Но… — я посмотрела в темные глаза, сейчас старик вовсе не напоминал мне гнома, скорее толкователя посланий Дев, что гостил год назад в Кленовом саду. Было в их взглядах что-то общее. Что-то похожее на знание, на то, что он все уже видел в этом мире. Так же иногда смотрела бабушка. — Я могу отблагодарить, только скажите сколько…

— Сколько? — переспросил он, только в его устах слово звучало горько, — Об этом я и говорю. Вы просто не понимаете, — он распахнул передо мной дверь — решетку.

— Простите, я не хотела вас обидеть.

— Пустое, идите уже, пока мои парни не допили то, что принес ваш друг и не отправились на поиски другого развлечения, — он отвернулся, — И держитесь правой стороны.

— Правой стороны? Почему? — переспросила я, но старик уже шел обратно, и что характерно отсутствие лампы ему нисколько не мешало.

Последняя камера была такой же темной, как и предпоследняя, как и предпредпоследняя, и еще десять до нее. Пахло прелой соломой и плесенью. Я подняла лампу выше. Темнота. Оглянулась. Напротив точно такой же каменный мешок, отделенный от коридора решеткой. И где Крис? Может, тюремщик коридор перепутал? Или мы с Ули тюрьму?

— Не верю своим глазам? — раздался знакомый голос, и я едва не подпрыгнула на месте. Тьма в камере по левую руку шевельнулась, в круг света вышел Оуэн. Усталый, бледный, со смертельным рисунком коросты на шее, но самое главное живой.

— Крис, — закричала я и поставила, вернее, почти бросила лампу на пол. Круг света сполз на грудь барона, снова погружая лицо в тень. — Нашла тебя, — чувствуя облегчение, я схватилась за прутья решетки. Все-таки получилось. Получилось почти невозможное, я в портовом остроге. Осталось осуществить второе «невозможное» и выйти отсюда вместе. Затылок слабо кольнуло болью, но этот момент все пережитое казалось мне чем-то незначительным.

— Нашла, — подтвердил очевидное рыцарь, — Позволь спросить, зачем?

— Я говорила с Серой, была у нее дома, Крис, она знает того, кто напал на меня и Гэли, знает старого гвардейца, понимаешь?

— Нет.

— Она с самого начала знала, кто это, но никому не сказала. Не поймала его! Скрыла!

— И как это относится ко мне?

— Не знаю, — растерялась я, потому что до этого момента была уверена, что относится.

— Девы, Ивидель, ты меня убиваешь. Стоит только подумать, что избавился от одной навязчивой графини, как она тут как тут.

— Что ты говоришь? — прошептала я.

— Ивидель, за каким демоном ты сюда явилась, скажи на милость?

— Но я же… мы же…

— На каком еще языке тебе объяснить, чтобы ты занималась своими делами и отстала уже от меня…

Облегчение, казавшееся таким легким, вдруг сменилось невыносимой тяжестью. Все что произошло в последние, дни обрушилось на меня в один миг.

Почему в балладах и поэмах поют не об этом? Почему не об этом рассказывают в романах о любви? Не о красоте чувств, не о бьющемся сердце и томлении, а о том, что влюбленный человек подобен глине в руках любимого. Или что еще вернее половой тряпке, о которую вполне можно вытереть ноги. Как там сказала Серая? Кем назвала? Собачонкой, которой просто разрешают находиться рядом.

Меня ударили по голове, ограбили, чуть не отправили в Зимнее море, я нахожусь в тюрьме среди беззубых лысых людей, называющих себя собачьими кличками, меня пытался учить жизни скрюченный старостью тюремщик, а под ногами наверняка шмыгаю крысы… И все ради чего? Ради того, чтобы услышать это?

Нет. Не хочу. Иначе в следующий раз просто не смогу посмотреться в зеркало. Он не будет вытирать об меня ноги. Никто не будет. И пусть потом мне суждено тысячу раз пожалеть об этом.

На глазах вскипели злые слезы. Я отпустила прутья решетки, отвернулась. А он продолжал говорить что-то еще… я уже не слушала. Надо уйти отсюда. Уйти и никогда не возвращаться. Запретить себе думать об Оуэне.

И возможно, у меня получится, возможно, это не любовь, а умопомрачение или не знаю, что еще такое.

— Больше я вас не побеспокою, барон, — проговорила я едва слышно.

Не посмотрев под ноги, я опрокинула лампу, едва не упала, когда великоватые сапоги зацепились на неровный камень пола. Разлитое масло загорелось, по полу побежала веселая струйка пламени.