К нам осень не придёт (СИ) - Шелкова Ксения

— Послала Марфу за извозчиком каким-то знакомым, мол, тот хорошо знает, куда ехать. Это она какую-то родственницу старенькую навещает, много лет уже, но меня с собой ни разу не брала. Маменька говорит, та старушка давно не в памяти, только её узнает, так что ездить с ней не надобно.

Вот удружила Катерина Фёдоровна, надумала на ночь глядя по гостям ходить! Когда ему так нужно именно теперь с ней посоветоваться! Видя его хмурое лицо, Елена лишь тихонько вздохнула и направилась к детям.

В семье уже привыкли к тому, что Катерина Фёдоровна и Владимир подолгу обсуждали дела — то есть управление имуществом покойного Алексея Петровича. С тех пор, как Левашёв устроился на службу к графу Нессельроде, времени на остальное стало сильно не хватать. Перед графом встал вопрос: продавать ли большую часть наследства или передать управление кому-то из семьи? На Анну — никакой надежды, она не деньгами интересовалась и не желала вникать во всякие торговые дела. Елена и не прочь была показать себя нужной Владимиру, но дети слишком требовали её заботы, а по складу характера она никак не могла манкировать материнскими обязанностями. А вот тёща, к удивлению Левашёва, охотно вызвалась на эту роль и даже проявила деловитость и предприимчивость, которых Владимир и не ожидал. Сообща они решили часть предприятий обратить в золото, часть сдали внаём, а управление тем, что осталось, Катерина Фёдоровна взяла на себя.

Но именно теперь Владимиру надо было поговорить с ней совсем о другом. Он велел Марфе, чтобы, как только барыня вернётся, та проводила её к нему, даже если будет уже поздний вечер.

* * *

Старушка Макаровна с трудом притянула к себе деревянные ставни, высунувшись из окна: холодный осенний ветер свистел всё громче, чёрные тучи загораживали звёзды, и похоже было, что скоро пойдёт снег.

— Ты сядь, сядь, чего же метаться-то попусту? — спокойно сказала она даме в элегантном вдовьем одеянии, которая взволнованно мерила шагами комнату.

Та стиснула тонкие руки в чёрных кружевных перчатках.

— Ох, Анисья Макаровна, не закрывала бы ты окно! Душно мне… Я ведь только у тебя и могу выкричаться-выплакаться, а дома должна стоять с поднятой головой, будто рыцарь в доспехах! Там пожаловаться некому. Ох, и устала же я!

— Что же, не вышло ничего? — Макаровна, не обращая внимания на слова собеседницы, всё-таки затворила ставни, подкинула дров в печурку и прикрыла дверцу. За ней весело затрещал огонь, запахло берёзовым дымком и языки пламени заплясали сквозь щели печи, отбрасывая отблески на измученное, с ввалившимися щеками лицо дамы. Она закашлялась, прикрыла лицо рукой.

— Кашляешь от дыма? Или простыла? — во взгляде старушки мелькнуло беспокойство.

— Я, Макаровна, не знаю… То будто ничего, а то вдруг приступ такой нападёт: закашляюсь и вздохнуть трудно. Лекарь выслушивал, говорил, мол — на юг, в тепло ехать надо.

— А ты?

— А что я? Хоть и решусь поехать, дочь со мной ни за что не захочет, она от ненаглядного своего никуда. А он, орёл её, таков — с него глаз не надо спускать.

— Ты кровью хоть не харкаешь? — помолчав, спросила Макаровна. — Надо бы ехать, милая, раз дохтур твой велит: он ведь не брешет!

— Кровью не харкаю пока… Да всё это пустые разговоры, я дочь с внуками здесь одних не брошу! И ведь Илья ещё! Довести до конца дела мои надобно, и зятька приструнить, а то он угрём извернётся, а выскользнет!

— Ты ж говоришь, не вышло ничего?

— Не вышло. Сидела я в закрытой коляске напротив дома, видела, как они возвращались с охоты своей, как он ей ручку подавал, из кареты помогал выйти. Она, никак, хромает, а живёхонька! Значит, ничего у него, бестолкового, не получилось — зря только зелье твоё потратили.

Макаровна быстро вязала: спицы так и сновали в её руках, вытягивая из мешочка с клубками толстую чёрную нить.

— То зелье, доченька, не последнее. Коли не передумаешь, возьми другое. Ишь, как же ты исхудала, бедняжечка, одни мосольчики и остались! Вот, возьми-ка…

Они накинула на плечи дамы тёплую шаль крупной вязки: та с удивлением рассмотрела подарок.

— Как же так, Анисья Макаровна, ты ведь её только начала, когда я заявилась? Ох, ты кудесница!

— Хочешь, такую же дам тебе для дела твоего? Если зельем моим побрызгать — вот и соперница твоей доченьки уснёт и не проснётся!

— Не выйдет, Макаровна, милая. Она как заговорённая! Ничего её не берёт, так, полихорадит немного, да и всё!

Старушка недоверчиво покачала головой, порылась в своих скляночках, мешочках с травами, от которых исходили пряные ароматы. Выудив несколько связок засохших цветов, она начала крошить их в деревянную миску, сопровождая свои действия шепчущей скороговоркой, от которой у дамы в чёрном начали слипаться глаза. Да ещё тепло комнаты и общество такой знакомой, родной Макаровны, перед которой можно было не представляться, действовало умиротворяюще. Вдруг дама испуганно вскинулась из кресла, будто ужаленная.

— Макаровна! А он-то что, всё спит да спит? И меня не слышит?

— Илюша-то? Да он, видишь… Я его теперь всё время на снадобьях держу, боюсь, как бы беды не случилось!

Старушка поманила гостью за собой. Дверь в соседнюю комнатушку была, как и в прошлый раз, приоткрыта, только сейчас там стояла мёртвая тишина. Обитатель комнаты лежал на койке, теперь уже не просто прикованный, а ещё и связанный по рукам и ногам. При виде этого гостья схватила Макаровну за руку.

— Да как же это так! Что же, он теперь целыми днями-ночами связанный? Развяжи его, Анисья Макаровна, развяжи хоть ненадолго! Не могу я на это смотреть!

Но старушка с неожиданной силой остановила даму, что рванулась ослабить путы на спящем. Она поднесла горящую свечу близко к его лицу — дрожащий огонёк осветил хорошо знакомые гостье черты. Илья был теперь гладко выбрит и можно было отчётливо разглядеть вокруг его губ, на подбородке и шее множество тонких шрамиков. Дама наклонилась к нему, но тут же вскрикнула и отшатнулась: между открытых губ спящего блеснули длинные острые клыки!

Макаровна властно взяла застывшую в ужасе гостью под руку и повела обратно.

— Вот так, доченька, — печально молвила она. — Илюша сам чувствовал последние дни, тосковал, просил, чтобы его прикончили. Не хотел он зверем жить, а я тут и забоялась, что, как просветление придёт, он либо в окно кинется, либо ещё что! Вот так и живём пока.

На этот раз гостья не зарыдала, а лишь стиснула руки так, что затейливое кружево перчаток треснуло и пошло дырами.

— Так, считай, он уже не человек? Всё равно, что те самые?

— Он… Он скорее в зверя превращается, как я думаю. Он, доченька, иногда в себя приходит, меня узнаёт, благодарит, прощения просит. Ну, говорю, какое тут прощение, когда я за вас перед вашими родителями покойными ответчица. Я ж вас и воспитала, и вырастила!.. А вот когда в нём та сущность-то, звериная, пересиливает, он тогда рычит, рвётся — чтоб выпустила его, мол, на волю, а он сам её, о которой всё грезит, найдёт! Совсем одержимый стал, даже мои снадобья не всегда помогают. А что делать с ним!

Гостья сидела смертельно бледная, скрестив руки на груди. По комнате бродили тени от огня печи и свечей, а ветер всё стучал и стучал в ставни.

— Макаровна, — нарушила молчание дама, — а может, Илья и прав, что умертвить его просит?

— Что ты! — замахала рукой старушка. — Думать не смей! Какой бы не был, он наш, он живой! Я его не боялась и не боюсь.

— Макаровна, — пробормотала гостья, — ты, никак, святая. А батька наш покойный, как напивался, говорил, ты ведьма, и чтоб мы тебя опасались. А ещё говорил, тебе сто лет, он, мол, тебя уже сам старухой помнил.

Старушка дробно захихикала тонким голоском и отмахнулась.

— Покойничек, Царствие ему Небесное, меня хоть и жаловал, да пошутить любил больше. Ишь выдумал: ведьма! Они, ведьмы-то, другие совсем… Ты скажи мне, доченька, Еленушка твоя на тебя похожа?

— Больше на отца похожей выросла. Я бы привела её, Макаровна, да вот боюсь, если Илья вдруг что…