Страж ее сердца (СИ) - Штерн Оливия

Не один день пройдет, прежде чем Авельрон поднимется на ноги.

Но кости срастались, ткани начали восстанавливаться, и это было главное.

Веки Авельрона задрожали, и на Мариуса с окровавленного лица уставились серые глаза. Алькины глаза, в длинных слипшихся ресницах.

— Скала-Клык, — прошептал Авельрон, — она там. Иди… к ней.

— Да, — ответил Мариус. — я понял. Уже иду.

И, выпрямившись, как был, обнаженный, раскрыл перед собой пространственный коридор. Он помнил эту приметную скалу, неподалеку от Роутона.

Артефакт сработал как надо. Дыра, конечно, получилась не в стене — ну да какая разница. И Дыра получилась приличной, можно было просунуть голову, и даже руки. Но внутри было темно, и Алька с трудом разглядела в сумраке тускло блестящие резные пластины — но не бронзу, и не медь. Чистое золото.

Она просунула в дыру обе руки, вцепилась в жесткие ребра артефакта и потащила его наверх, к солнцу. Попыхтеть пришлось изрядно, штука была тяжеленная. Но Алька победила, гордо вытерла пот со лба и огляделась в поисках камня потяжелее.

И такой нашелся. Определенно, сегодня Пастырь был на ее стороне.

Алька присела на корточки рядом с артефактом, еще раз его осмотрела. Странная это была штука. Размером с человеческую голову, вся замотана в сотни слоев золотых пластин, а между ними еще и куски слюды, словно окошечки. И вот из этих окошечек словно золотистый дымок шел. Он уходил вверх и очень быстро терялся уже на расстоянии локтя от артефакта.

— Ну, что, — пробормотала Алька. На нее вдруг накатила нерешительность. Почему-то она не могла себя заставить разбить это магическое совершенство.

Она сжала в пальцах камень, развернула его острым ребром в сторону артефакта.

И в этот миг что-то дернуло в груди — неприятно и больно, словно хлыстом стегнули. Алька зашипела. А потом поняла, что произошло что-то ужасное.

Ее медальон перестал пульсировать. Совсем. Сделался просто мертвым куском металла.

— Нет, — выдохнула она, — нет-нет, пожалуйста, Мариус.

Значит, она не успела. Может быть, именно эта минута сомнений и стоила жизни человеку, которого она смогла полюбить, и который был достоин жизни.

— Нет-нет, — горестно прошептала она.

А потом сознание словно накрыла багровая пелена. И Алька, зарычав, ударила камнем по артефакту.

Слюдяное оконце на удивление спружинило, как будто оттолкнуло руку.

— Ах, так? — захлебнулась слезами, — получай. Вот тебе. Будь ты проклят.

Ухватив камень двумя руками, она била и била, потеряв счет времени, потеряв счет ударам. В стороны полетели золотые осколки, мир содрогнулся, что-то непомерно огромное сдвинулось в нем и, скрежеща, провернулось. А она все била и била, и уже не понимала, что с нее синим дождем осыпаются перья, и что морозный ветер кусает разгоряченную кожу.

— Мариус, — шептала Алька, — как же так, Мариус. Я так хотела… прости меня, прости…

В какой-то миг силы ее покинули, и Алька распростерлась на холодной скале. Не хотелось ни шевелиться, ни дышать. Она сжала в кулаке ненужный теперь медальон. Все, все оказалось зря. Ее сердце разбито, и его уже не склеить и не заштопать.

Так она и лежала навзничь, и глядела на чистое морозное небо. Руки немели, ноги теряли чувствительность. Алька вяло подумала о том, что вот теперь она замерзнет на этой скале, и ее не станет — точно так же, как и Мариуса.

Она почти с ненавистью глянула на небо. Вот как так? Небо есть. Земля есть. А Мариуса больше нет. И ее скоро не станет.

Мысли крутились медленно. Алька все же поднялась в полный рост, подошла к краю скалы-Клыка и огляделась.

В той стороне, где раньше была Пелена, теперь краснели странные горы. Выходит, она сделала то, что должна была — только не успела, совсем чуть-чуть.

А что дальше?

"Дальше что-нибудь да будет, — решила она, — но только без меня".

Она глянула вниз. Скала-Клык была высокой. Один шажок — и все. И где-нибудь там, она обязательно отыщет Мариуса.

"А как же Тиб? Ты его оставишь?"

Алька покачала головой. Нет, она все же не могла оставить маленького Тиберика… Он, хоть и в школе, но будет скучать, будет горевать.

И попятилась от края скалы.

И в этот миг ее обхватили крепкие руки, с силой дернули на себя.

— Ты что это задумала? С ума сошла?

Алька извернулась ужом и уткнулась в обнаженную грудь бывшего приора Роутона. Он был весь перемазан кровью, глаза — совершенно безумные. Но он был, и был рядом.

— Мариус, — пробормотала она, — я, я…

— Я тебе покажу, — прошипел он, хмурясь, — вот только вернемся домой, и я тебе покажу… Ох, Алайна. Это беспримерная глупость, понимаешь ты?

— Ты голый, — брякнула она первое, что пришло на ум.

— Да, голый. И ты тоже, — он прижал ее к себе так сильно, что Алька задохнулась — и от нахлынувшего совершенно солнечного счастья, и оттого, что руки Мариуса так сильно стиснули ее.

— Как ты… — пискнула она, наслаждаясь запахом и теплом его кожи.

— Потом, все потом.

Он прижимал ее к себе так сильно, что у Альки кружилась голова, и почему-то хотелось плакать навзрыд, хотя это и было глупо — реветь, когда все получилось, когда они победили.

— Я подумала, что тебя убили, — прошептала она, — и я…

— Но я живой, — строго проговорил он, — и брат твой живой. Никогда — слышишь? — никогда даже не думай о том, чтобы лишить себя жизни. Ты даже не подумала о том, что, возможно, беременна. Не подумала ведь, верно? То-то же.

Алька растерялась. Вот об этом она точно не думала. И все-таки расплакалась, размазывая по щекам горячие слезы. Мариус целовал ее, собирая их губами, а потом сказал:

— Идем домой, маленькая птичка. А то подхватим простуду, чай, не лето.

— Идем, — согласилась Алька.

Она мертвой хваткой вцепилась в Мариуса, обхватила его за шею, а он поднял ее на руки.

Алька глупо улыбнулась, подумав о том, как, должно быть, удивятся домашние, когда они заявятся вот в таком интересном виде.

ЭПИЛОГ

Дом встретил их сонной тишиной. Алька все прижималась к Мариусу, все еще не верилось, что — вот он, живой. Казалось, что стоит разжать руки и отпустить, как он начнет таять словно мираж. И поэтому она крепко сцепила пальцы, и терлась лбом о грязную и колючую щеку, пропахшую кровью, болью и магией, и не спешила открывать глаза, потому что после портала невыносимо кружилась голова, и тело словно покачивалось на волнах.

— Ну, все, все, мы на месте, — хрипло прошептал он, — давай-ка я тебя поставлю на ноги, Алайна-а-а-а.

Она вдруг сообразила, что Мариус и сам устал, и, скорее всего, был ранен. А она, глупая курица, не желает слезать с рук.

— Ой, прости… — пробормотала едва слышно.

Но он и сам не торопился ее отпускать, даже когда ступни утонули в мягком ворсе ковра. Так и придерживал за талию.

Алька заглянула в кофейные глаза, ставшие такими родными, осторожно провела ладонью по щеке, скользнула подушечками пальцев ниже, к ключицам, потом к ребрам. И снова подумала о том, что Мариус пару дней провел в подземельях Магистра, и даже страшно подумать о том, что ему пришлось пережить. Но — живой. И даже на ногах крепко держится.

— Так, — Мариус решительно отодвинул ее от себя, — давай-ка начнем с того, что примем ванну. Посмотри на меня, птичка, я же грязен как трубочист.

— Ты… весь в крови, — ответила Алька.

И вот это осознание того, что ее мужчина буквально залит засохшей кровью, внезапно отрезвило, выдрало из сладкого дурмана.

Алька вздохнула и осмотрелась. Оказывается, Мариус перенес их в свою спальню, и они как раз стояли между дверью и роскошной кроватью, застеленной покрывалом с цаплями. За окном разгоралось утро, и солнечные лучи снопами рассыпались по комнате, порхали редкие пылинки, привычно пахло деревом, кожей, горьким шоколадом.

Ее затрясло. Все равно не верилось, что все закончилось. Что оба они живы, и что она стала просто человеком.