Надежда Тальконы (СИ) - Корешкова Евгения

Покрывало волос отвели на спину, стягивая на затылке в тугой хвост колючей волосяной веревкой.

Она не сгорбилась, чтоб попытаться хоть как-то спрятаться, скрыть наготу, наоборот, вскинула подбородок и плотно сжала губы.

Две плотных волосяных петли скользнули на ее запястья и перехлестнулись еще по разу, сжимаясь, как можно плотнее. Поймали. Не вырвешься. Два мощных коренастых служителя намотали себе на руки свободные концы веревок. Не захочешь идти сама — потащат. И короткий толчок в спину меж лопаток:

— Пошла!

Первый же шаг на белую ткань пронзил тело острейшей болью от ступни до самого затылка. Надежда едва не вскрикнула, отшатнувшись. Сильные и потные чужие ладони уперлись в спину, не давая отступить. Под тканевой дорожкой прятались гвозди, вбитые остриями вверх. Не очень длинные, чтоб не пронзать ступню насквозь, но достаточно часто вбитые, чтоб причинять нестерпимую боль.

Вероятно, предполагалось, что под действием выпитого дурманного зелья она пройдет этот путь, не сопротивляясь и не ощущая боли. Не вышло, как положено — есть, кому помочь. Поверх веревочных петель ее запястья быстро и жестко стиснули безжалостные руки.

— Да пошли вы все! — Чуть слышно прошептала Надежда, рывком стряхивая чужие руки, и заставила себя сделать второй шаг и третий и следующий. Напряженная струной, не опуская головы, с дерзким выражением лица. Лишь бы скорее дойти и не опозориться. На белой ткани за ней оставались все более заметные кровавые следы.

Она проходила, и за ее спиной гасли светильники на помосте и в руках зрителей. Площадь постепенно погружалась во мрак. Все ближе белое, почти квадратное ложе на такой же высоте, с низкими в ладонь, резными бортиками из темного дерева. От лака или от времени?

Ступни горели. Ее, молча, потянули за руки вниз, принуждая лечь.

В спину впились сотни перекатывающихся уголков. Бортики, чтоб не раскатились многочисленные треугольные орешки, принесенные сюда со всей Тальконы суеверными жителями. Быстрыми уверенными движениями ее заставили запрокинуть лицо. Судя по тому, как тянули за волосы, их надежно закрепляли, чтоб не могла даже головой двинуть. Чтоб взгляд был постоянно устремлен в черное небо, где, как раз над головой, стоял Небесный воин. Руки в стороны и вверх за голову. На щиколотках предельно тугие веревочные петли, во-первых, чтоб попытаться ослабить кровотечение из истерзанных ступней, а во — вторых, прочно зафиксировать ноги, до упора разведя их. Не шевельнуться.

Погасли последние светильники. Темнота. Ночь Жертвоприношения.

— Для чего была предназначена последняя чаша? Не иначе, как для бурного проявления страсти. Ну, уж нет, перебьются как-нибудь! И пусть не прислушиваются. Ничего не дождутся!

Сначала послышалось пыхтение, затем ругань шепотом. И к ней поднялся первый претендент на звание Небесного Воина. Неистребимый запах благовоний выдал в нем служителя ночного храма, хоть изо всей одежды на нем была только черная вязаная маска до губ прикрывающая лицо. Маскировочка!

Он оказался неимоверно грубым, жадным и ненасытным, жаждущим причинить боль и унижение, если можно было еще хоть немного больше унизить ее сейчас.

Сразу с него Надежда начала стандартный вводный отсчет, пытаясь, пересилив боль и отвращение, сосредоточиться и отключить внешнее сознание. Ей удалось это сделать не скоро и не полностью. Вот оно, отсутствие регулярных тренировок!

Полусон, полубред. Сколько их уже прошло? Трое? Пятеро? Больше? Самых разных: торопливых, жестоких, торжествующих, не совсем в себе уверенных… Все тело — одна сплошная боль. Сверху в залитые слезами глаза, двоясь, расплывчато заглядывает злополучная комета. И неожиданно, через мрак гаснущего сознания, подозрительно знакомый осторожный шепот:

— Рэлла Надежда… О, Небо! Подождите. Отдохните немного. — И колено, осторожно протискивающееся под ее бедро, и быстрые руки с раскрытыми ладонями и растопыренными пальцами под израненную гранями орешков спину. — Отдохните.

Нежданная минута передышки. Через силу шевельнула безжалостно искусанными губами, поражаясь и не веря:

— Кадав? Ты?

Да. Это его жаркое, тесно прижатое, дрожащее тело, предательски напоминающее, что он — тоже мужчина. Что он тоже, больше всего на свете хочет сейчас, как и другие, наслаждаясь, обладать редкостной беспомощной жертвой. Но, ломающий себя, и хоть так, ненадолго, но защищающий свою Праки.

— Я. Простите… Я не смог пробиться раньше. Никак… Простите меня… Потом можете приказать убить меня за то, что посмел к Вам прикоснуться, но сейчас Вам нужно отдохнуть, хоть немного. У меня под маской два инъектора: анальгетик и снотворное. Я сейчас!

— Подожди!.. Кадав… когда-то ты уверял… что любишь меня… Это правда?

— Конечно!.. Простите… простите…

— Хорошо… что ты здесь… Защитнице нужна… добровольная жертва… Помоги мне…

— Нет! Вы что?!

— Мне приказывать… или умолять?… Что ты предпочтешь?… Ты просил меня подарить поцелуй. Ну, так верни его… Или ты уже брезгуешь мной? Здесь, после всех?

— Нет! Но я не могу!

— Можешь! И ведь хочешь!

Она и не думала, что после всего, что сделали с ее телом, сможет почувствовать неистовую трепетную нежность и осторожную ласку, выпрошенную у Кадава. Да еще и сама отозваться не менее пылко, перешагивая через боль, презирая ее. Древний Обряд свершился по всем правилам.

Последнее, что она почувствовала, были два быстрых, почти неощутимых касания кожи плеча. Сработали инъекторы, тут же опасливо убранные верным телохранителем вновь под маску под резинку к вискам.

И дальше — полная тьма. Но проклятое затмение все еще продолжалось.

Кадав, кое-как дохромав до Бернета, молча и не на кого не глядя, торопливо оделся, и уселся на каменное ограждение наполовину вытоптанной клумбы. Безнадежно, отчаянно, спрятал голову в локти, упертые в колени и, сжал ладонями затылок. Бернет растерянно топтался рядом и не решался ничего спросить. Сам был свидетелем того, как Найс рыкнул на его друга, когда тот попросился к своей Праки, обещая имитировать близость, дать отдохнуть и пронести инъекторы. Найс подумав, согласился, и мало того, нашел одному ему известных охранников, чтоб больше не пропустить к Рэлле чужих. После Кадава, разгоряченных желанием посторонних пробилось только двое. Остальные были свои, действительно, только имитирующие Жертвоприношение. В полной темноте не вдруг что различишь. Найс потом клял себя и Кадава, что слишком поздно догадались.

Ничто не может продолжаться бесконечно. Кончился и этот кошмар. Бернет положил руку на плечо друга.

— Все. Кадав, кажется все.

Кадав немедленно поднялся, застонав от боли. Все же ходить босиком по орешкам — удовольствие не из приятных. Хоть маленькая, но плата за кощунство.

Острые грани проклятых орешков ощущались даже через подошву, когда Кадав, никому, даже Бернету не доверив, первым подбежал к мерзкому ложу, ножом перехватил веревки. С волосами неподвижно распростертой Праки, прижатыми куда-то под изголовье, пришлось повозиться, осторожно распутывая, чтоб не повредить их.

Бернет, болезненно морщась, отворачивался, прижимая подбородок к плечу, продолжая светить другу, разрешенным уже фонариком. Дворцовые охранники оперативно отжали всех остальных, разгоряченных зрелищем. Подогнали поближе фургончик. Наконец Кадав сумел освободить волосы и подхватил свою Рэллу, свою Праки, свою любимую на руки, бережно закутал в поданное Бернетом покрывало и понес к машине. Чтоб никто уже больше не посмел сейчас на нее смотреть.

В фургончике ждала Праки Милреда со своей неизменной девушкой-подручной; внешне спокойная и деловитая, она немедленно стала выгонять всех наружу и, приказывая трогаться.

Кадав, прежде чем вылезти, протянул ей использованные инъекторы.

— Вот. Снотворное и анальгетик. Немного больше часа назад.

— Ты-ы?

— Я.

— Умница. А состав препаратов?

— Не знаю. Нужно у Праки Алланта спрашивать. Это из их десантной аптечки.