На осколках гордости (СИ) - Мечтательная Ксенольетта

— Можно опять спросить о Сиелре? — осторожно поинтересовалась. Если откажет, значит, потом, когда мне разрешат повидаться с Елрех, я узнаю у нее.

— Спрашивай, — великодушно разрешил Акеон.

— Я знаю несколько распространенных клятв в Фадрагосе, ритуалы, которые…

— И требование абсолютно всех клятв оскорбит Сиелру, — оборвал он. — Не своей рукой она подала тебе отраву. Духи укажут на прямого, основного, виновника. Провести ритуал можно было, но на нее он бы не указал. А потом что? Требовать клятву? Кто ты, и кто она? Будь ты супругой Волтуара, мы могли бы побороться, но сейчас ты просто высокооплачиваемая шлюха, которая, по идее, должна гордиться своим статусом и благодарить за то, что попала в огромную кровать Волтуара. Однако вместо робкого спасибо мы получаем от тебя проблемы.

Вновь обдало жаром. Я закрыла глаза, сжимая ткань платья и утихомиривая злобу с примесью обиды.

— А алтарь Возмездия? — борясь с головокружением и желая заполнить невыносимую тишину, поинтересовалась я, и поняла собственную глупость до того, как Акеон ответил:

— У кого требовать подступиться к нему? У ее мужа? Гильдия Справедливости была заинтересована в поимке Вольного. И прямое доказательство? К сожалению, ты жива и ничуть не пострадала.

— Зачем вы позвали меня к себе? Чтобы сказать, что мне не за что было бороться?

— Да.

Понятно. Всего лишь пешка в политических интригах. Возможно, правители даже выгоду поимели с этого представления.

— Я поняла. Теперь мне можно идти?

— Отправляйся к Волтуару. Он с ума сходит, мечтает увидеть тебя.

Стоя у двери, я все же обернулась и задала очередной вопрос, ответ на который мне не хотелось слышать:

— Если бы я молча вылила отравленное вино, не отдавала его слуге, все закончилось бы благополучно для всех?

Акеон долго и пристально смотрел на меня, а затем кивнул и, поднимая журнал с пола, добавил:

— Но я бы не был знаком с большей тупицей, чем ты. Если перестать ценить себя, остальные тоже не станут этого делать. У них не останется веры в тебя. А теперь тихо прикрой дверь с другой стороны. И больше никогда не обращайся ко мне.

Я кивнула и выскочила в коридор, снова до боли сжимая кулаки.

…А потом, когда я научусь пользоваться даром, никому не придется говорить об отраве в бокалах, никто не будет убивать, защищая меня. Я все смогу сделать сама… И я обязательно справлюсь.

К кабинету Волтуара подходила фактически на носочках. Почему-то перед ним было особенно стыдно. Встречаться с ним совершенно не хотелось, а в голове никак не складывался образ нашей встречи. Что мы будем говорить друг другу? Да и хочу ли я что-то говорить ему? Тем не менее сжала камень в руке и, дождавшись, когда он потеплеет, отпустила.

Метка Волтуара по моей вине потеряла яркость. Но в чем именно я ошибалась, а он прощал? И ведь мы с ним неоднократно обсуждали мои оплошности. Волтуар всегда говорил, что не знает, где я могу оступиться, потому что чужая и незнакомая Фадрагосу. Он ведь не может знать об измене и молчать о ней? Это было бы слишком…

Дверь открылась, а Волтуар так же, как и Акеон, вперил в меня хмурый взгляд. Однако вскоре хмурость прошла, а на лице осталась легкая растерянность.

— Асфирель, — произнес он, словно не верил, что видит меня перед собой. Будто мы не виделись много десятилетий, и он уже ни на что не надеялся. — Входи.

Отошел в сторону, пропуская внутрь. Опустив голову, я прошла в кабинет и замерла. Дверь закрылась с тихим щелчком, а Волтуар уже стоял передо мной.

— Почтенный…

— Ты простила меня? — приподнял коготком мою голову за подбородок.

Виновато разглядывал шрамы на щеке, а затем метку. Я рассматривала ее лишь однажды в зеркале. Черная, похожа на знак бесконечности, но с острыми гранями и неаккуратным горизонтальным росчерком.

— Прости меня, Асфирель. Я не мог поступить иначе. Не злись.

— Я не злюсь, — взяла его за руку и выдавила из себя улыбку. — Я не злюсь.

Глава 21. Виновницы. Эпизод второй

Волтуар усадил меня на диванчик и попросил подождать немного. Из открытого окна доносилось пение птиц, легкий ветерок покачивал невесомую занавеску. Возле сиреневой орхидеи, стоявшей на тумбочке, кружил небольшой шмель, дополняя чириканье монотонным жужжанием. А еще тихо скрипела палочка для письма, скользя по плотному желтоватому свитку. Взгляд Волтуара мельтешил по строкам, а губы были упрямо сжаты. Он спешил завершить дела, чтобы уделить мне время. Несмотря на свою любовь и желания, правитель оставался прежде всего правителем, а уж после — влюбленным шан’ниэрдом. Я терпеливо ждала, не смея отвлекать его.

— Пойдем, — произнес он, спрятав свиток в верхнюю шуфлядку стола и поднимаясь с кресла.

Открыл передо мною дверь, осторожно подтолкнул в талию. В коридоре удивил, крепко взяв меня за руку и зашагав к широкой лестнице.

— Что говорил целитель? Как твое самочувствие?

— Все хорошо.

— Ты мало ела, а в первые дни ни на что не реагировала.

— Думаю, в моем мире это назвали бы шоком. Может, было бы другое название, но я не медик… — подумала немного и исправилась: — не целитель.

Волтуар остановился, повернулся ко мне и, посмотрев на мою голову, виновато опустил взгляд на наши сцепленные руки.

— Целители не обещают, что она пройдет, но алхимики сказали, что есть краситель, способный спрятать ее.

— Это всего лишь седина, мой правитель, — улыбнулась я. — Или в Фадрагосе это что-то неправильное?

— Это признак старения у людей, виксартов, васовергов и гелдовов, — посмотрел мне в глаза, а второй рукой прикоснулся к моей щеке. Стараясь не притрагиваться к буграм заживающих ранок, погладил скулу. — Асфирель, ты слишком молода для старости.

Хотелось хмыкнуть, но я удержала ленивую улыбку, погладив пальцами его тыльную сторону ладони.

— Не беспокойтесь, Волтуар. От седины еще никто не умер. А мне двадцать три…

Двадцать три ли? Сколько я в Фадрагосе? Время тут совсем спуталось, затерялось среди постоянной спешки и упрямого рвения к цели. Не страшно.

— Я не переводила свой возраст в периоды, но вам точно не о чем волноваться.

В змеиных глазах таилась тревога. Или я все еще не научилась видеть в них отражение человеческих эмоций. Зрачок дрожал, непривычно часто расширялся — наверное, все же волнение, тревога, легкий страх.

— Пойдем, — повторил он, потянув к лестнице.

До нее мы не дошли — остановились напротив двери очередного кабинета. К камню Волтуар не притронулся, а просто по-хозяйски толкнул дверь и жестом пригласил войти в полумрак.

Тяжелые темно-синие шторы мешали солнечному свету проникнуть внутрь, но тонкая яркая полоска вертикально сочилась в крохотную щель. Волтуар подошел к окну и раздвинул шторы. Я на секунду прищурилась, а затем с любопытством осмотрелась. Письменный стол стоял у окна, ничуть не хуже тех, что были в кабинетах у правителей. Массивное кресло с высокой спинкой было обито белоснежным бархатом, а может, схожим сукном. Позолоченная лепнина делала его похожим на миниатюрный трон. У стены, обшитой светло-голубыми обоями, примостился низкий белоснежный диванчик, а в контраст ему, рядышком — крохотный, темный столик. Из такого же темного дерева в углу, возле дивана, высился книжный шкаф; его полки уже плотно занимали свитки, стопки бумаг, книги, расписные статуэтки животных и несколько горшочков с пышными фиалками. Возле шкафа висела картина в красивой раме; пестрые цветы обрамляли водопад, срывающейся в зеленые кроны.

— Посмотри туда, — подошел ко мне Волтуар и, взяв за плечи, повернул в другую сторону.

Взгляд пробежался по еще одному шкафу напротив двери, мазнул по низкому ни то столику, ни то табурету, на который неплохо бы поместилась клетка с Кешой, а затем упал на Фадрагос. Эта стена была свободна от матерчатых обоев — всего лишь штукатурка небесного тона. И прямо на ней была нанесена карта Фадрагоса. Под ней осталось место для могучего древа Жизни, а сверху по разные стороны от карты висели луна и солнце. Между небесными светилами тянулись незнакомые символы.