Волтуар поднялся и направился к письменному столу, на ходу объясняя:
– Бывает, мы теряем память и просыпаемся совсем другими, чаще – счастливее обычного. В народе такое явление называют болезнью солнца – оно тоже теряет память после заката, поэтому на рассвете всегда светлее и нежнее, чем на закате. К полудню успевает насмотреться на смерть по всему Фадрагосу. Когда она насильственная, солнце раскаляется от гнева, но еще не обжигает, еще способно видеть доброту Фадрагоса. Однако к закату гнев скапливается, застилает взор солнцу, и нас спасает от гибели только старость. Обычная старость, Асфирель, – взглянул на меня из‑под челки Волтуар, сжав в кулаке маленький камень призыва. – У постаревшего солнца нет сил, чтобы уничтожить мир. Оно умирает в ярости, забирая души и кровь погибших, уносит их к корням древа Жизни вместе с собой. К утру древо очищает ему память, как когда‑нибудь очистит память тем, кто умер. Они рождаются невинными, как и солнце, – улыбнулся, медленно направляясь обратно ко мне, и тихо спросил: – Как думаешь, Асфирель: оно рождается заново, не умирая, или умирает, но восходит вновь?
– Я не знаю, – смутилась я, совершенно запутавшись.
– Существо умирает тогда, когда умирает его память, – громче произнес он, остановившись напротив и глядя на меня сверху вниз, – потому что оно становится совсем другим. Известные мудрецы задавались этим вопросом и многими подобными. Например, Вольные не теряют память – только эмоции. Однако при этом нельзя сказать, что они остаются теми детьми, какими их запомнили. Вольные умирают для семьи, а семья – для них. Из‑за их потери эмоций теряется родственная связь, но память всегда остается с ними. Ситуацию с Вольными так и не отнесли к болезни солнца, потому что это не болезнь, а выбор духов. Но все признали, что они тоже умирают, пусть и совершенно иначе. Когда первые Вольные только появились, подобные вопросы поднимались в обществе повсеместно. Их рассматривали всесторонне, строили теории, предположения, фантазировали.
Волтуар совсем широко заулыбался, вовсе утратив схожесть с правителем. Я пыталась отвести от него взгляд, опустить голову, отвернуться, но не получалось. Странное состояние: когда пристальное внимание со стороны пробуждает твое собственное любопытство. Волтуар долго молчал, рассматривая мое лицо, а затем склонил голову набок и с той же широкой улыбкой продолжил говорить:
– Бурно и недолго обсуждалось нелепое предположение, что в Фадрагосе может случится так, что кто‑то будет все помнить, не лишится эмоций, будет находится в здравом уме, однако при этом умрет, продолжая жить. Никто даже не смог придумать ситуацию, чтобы все условия были учтены.
Волтуар присел на корточки передо мной, а я все же отвела взгляд от его глаз и тихо произнесла:
– Я не умерла.
– Не для всех. Будешь отрицать это?
Я сжала кулаки, цепляя ногтями бархатную обивку дивана. Елрех рассказывала, что правителей воспитывают так, чтобы близкие не могли повлиять на их правление. Они любят родных, но отдалены от них. И все‑таки Волтуар должен понимать, как мне больно слышать о том, что мои родители могли меня похоронить.
– А что случается с теми, кто умирает ночью? – перевела я неприятную тему разговора на менее неприятную. – Солнце умирает, и проводника душ не остается.
– Мы не знаем, – нахмурился он. Шумно вздохнул, поднялся и стал медленно расхаживать по кабинету, сцепив руки за спиной. – У каждой расы и у каждого региона свое поверье. Многие из нас делают все, чтобы встретить смерть днем. Хуже, если небо затянуто тучами – значит, солнцу не удалось забыть, либо оно вспомнило прожитую жизнь. Тогда великие духи Фадрагоса заступаются за нас. Не все мы виновны в гневе солнца и ненависти луны. Шиллиар плачет, чтобы остудить землю там, где солнце запомнило больше всего злодеяний.
– А если дождя долго нет? Разве это не плохо?
– А почему должно быть плохо? – остановился Волтуар и уставился на меня.
– Почва должна напитываться водой, чтобы был урожай, – пожала я плечами.
– У вас до сих пор так? – изумился он. Едва заметно покачал головой и продолжил: – Первые существа расселялись у рек. Затем последовала эра магии, и все в Фадрагосе крутилось вокруг этой великой силы. Было множество различных магов, которые обладали Единством с духами. Именно для их обучения формировались первые гильдии. А затем началась война предков…
Духи сложились в символ недалеко от Волтуара, освещая золотистым светом ровные черты лица и усиливая тени. Правитель подошел к двери, открыл ее, пропуская внутрь кабинета двух служанок с подносами. Они оставили завтрак на столе и, не отрывая взгляда от пола, вышли.
– Давай позавтракаем, а потом я расскажу тебе о войне предков, – произнес Волтуар, перекладывая книги с маленького стола на письменный.
Завтракали молча, сидя на диване в полуметре друг от друга. Я украдкой поглядывала на него, старалась присматриваться к красоте и игнорировать рога, удлиненные коготки и хвост с тонкой кисточкой. Впрочем, либо зелье действовало безотказно, либо внезапная забота Волтуара располагала, а может, я просто начала привыкать к нему. Разглядела в нем человечность, несмотря на внешнее различие. К змеиным, слишком ярким глазам я точно успела привыкнуть. В конце концов, у Ромиара волчьи глаза и пепельная кожа пугали сильнее. Или это просто воздействие тяжелого и опасного нрава Вольного… Все они ужасны. Все.
Вольный. Наверное, теперь только он стоял между мной и Волтуаром. Не давал забыть о себе, приходил в сновидениях и просил поговорить с ним, позволить объясниться, а мне никак не удавалось согласиться. Словно голос отнимался, а тело не слушалось. Я часто просыпалась в момент, когда его кожа плавилась и стекала по щеке бурой массой, пачкала шею, разъедала плоть – и он умирал задыхаясь. Гораздо страшнее, чем было в реальности. К тому же я прекрасно понимала, что чувствую к нему. Вспоминала наши разговоры, его намеки, голос, зелено‑карие глаза, в которых всегда таилась хитринка. Даже просто от воспоминаний мурашки бегали по коже, я невольно обнимала себя, стараясь представить его объятия. Его прикосновения.
– Если ты поела, я вызову слуг, пусть уберут все.
Волтуар улыбнулся, застукав меня за подглядыванием. Я опустила голову и кивнула, отставив чашку с цветочным чаем.
Он снова поднялся за камнем призыва, негромко полюбопытствовав:
– Сейчас тебе нравится, как мы проводим время?
– Да, почтенный… – закусила губу, глядя на его спину, и почти сразу исправилась: – Да, Волтуар.
– Есть какие‑то пожелания?
Он на мгновение обернулся, и в его глазах едва ли просматривались ласка и забота. Я зажмурилась, опуская голову, чтобы спрятать лицо под упавшей челкой. Так ли интересно ему рассказывать кому‑то историю Фадрагоса? Не ради этого он возится со мной.
– Нет, благодарю. Мне все нравится, – как можно убедительней сказала я.
– А вот у меня пожелания есть, – мягко произнес он перед тем, как открыть дверь служанкам.
Я не рискнула спрашивать о пожеланиях при посторонних, а когда мы остались наедине, он подошел ко мне и подал руку. Взявшись за нее, поднялась и затаив дыхание наблюдала, как Волтуар с удобством усаживается на диване. Не сопротивлялась, когда он потянул меня за руку. Мне не оставалось ничего, как только сесть на его колени, стараясь подавить опасения, дрожь, и смириться с накатившим теплом и легким головокружением.
– Обнимешь меня? – спросил он, аккуратно убирая мою косу за спину. – Или так не принято в вашем мире?
Я выдавила из себя улыбку и положила руку ему на плечо. Взгляд цеплялся за наросты, спрятанные под волосами Волтуара, где кожа покрывалась мелкими рубцами, дальше твердела и плотно огибала начало светлого рога.
– Тебя что‑то смущает? – спросил он, и моя улыбка против воли стала виноватой.
Можно ли шан’ниэрду сказать, что меня, человека, смущают его отличия от человека? Насколько оскорбительно для них такое признание?
