Внимание! Мы ищем маму (СИ) - Лотос Милана

– Не трогай меня, - буркнул недовольный Степан.

– А давайте я вас в столовую отведу, мороженого куплю, – предложила она слишком громко и слащаво, пытаясь продемонстрировать мне свою незаменимость.

Это была последняя капля.

– АННА! – мой голос прорвал тишину как выстрел. Все вздрогнули. – Хватит! Отойди от него. Никакого мороженого.

Я подошел к Стёпе, поднял с пола пресс-папье. Мои пальцы сжали холодный хрусталь.

– Это что?

Степа молчал, опустив голову. Его плечи тряслись.

– Я спрашиваю, что это делает в твоем кармане? – голос у меня был низким и опасным.

– Я… я просто хотел посмотреть поближе, – выдавил он.

– И для этого нужно воровать? – я посмотрел на него, и в моем взгляде была вся боль, злость и разочарование последних дней. – После всего, что было?

Я повернулся к Аннушке, которая замерла в позе оскорбленной невинности.

– И тебе спасибо. Твоя «помощь» заключается в том, чтобы потакать им и создавать еще больший хаос?

Не дожидаясь ответа, я взял за руку ревущего Тёму и, строго кивнув Стёпе, чтобы тот шел за мной, повел их обратно в переговорку.

– Сидеть. Не двигаться. Ни слова, – отрезал я, захлопнув дверь. Сквозь стекло я видел их испуганные, заплаканные лица.

Я вышел в холл, где сотрудники уже молча начинали уборку.

– Всем внимание, – сказал я, и в голосе моем снова зазвучали стальные нотки шефа. – Пресс-папье и стоимость вазы вычтут из моей зарплаты. Инцидент исчерпан. Приступайте к работе.

Все молча закивали и разошлись по местам. Порядок был восстановлен. Жестокой ценой.

Я зашел в свой кабинет, закрыл дверь и, наконец, позволил себе упасть в кресло. Я закрыл лицо ладонями. Грохот разбивающейся вазы еще стоял в ушах. Перед глазами – испуганное лицо Стёпы.

Я пытался быть и отцом, и бизнесменом, и защитником. И в итоге провалился на всех фронтах. Маша была права? Я и вправду никчемный отец?

Тихий стук в дверь вывел меня из оцепенения.

– Войдите.

В кабинет робко вошла Аннушка. Ее глаза были полны слез.

– Андрей Игнатьевич, простите… Я просто хотела помочь.

– Знаю, Анют, – устало сказал я. – Но иногда… лучшая помощь – это не мешать отцу воспитывать своих детей. А теперь иди работай. И я тоже пойду.

– Но вы же… уже…

– Моя вторая работа… теперь там, - я кивнул в сторону переговорной и пошел к детям. Кажется, настал момент серьезно поговорить с обоими.

22.

Я вышел из кабинета. Сотрудники старательно не смотрели в мою сторону, делая вид, что увлечены работой. Я прошел мимо них, не обращая внимания, и открыл дверь в переговорку.

Стёпа сидел, сгорбившись, уставившись в стол. Тёма, увидев меня, всхлипнул громче и прижался к брату. В их глазах был страх – страх перед наказанием, перед моим гневом. Но в глазах Стёпы была еще и упрямая, ожесточенная обида.

Я не сел напротив. Вместо этого я опустился на корточки рядом с ним, чтобы быть с ним на одном уровне. На уровне глаз, так говорят психологи. А вот работает это или нет, сейчас и проверим.

– Ну что, – тихо сказал я. – Давай разберемся.

Стёпа молчал, сжимая кулачки и вытирая ими нос.

– Я не буду кричать, – продолжил я. – И наказывать тоже. По крайней мере, пока не пойму. Помнишь, в деревне, когда мы шли к участковому, ты сказал, что начал воровать, когда денег стало не хватать. Но здесь деньги ни при чем. Эта штука, – я кивнул на пресс-папье, лежавшее на столе, – не стоит ничего. Ее нельзя продать. Ею нельзя накормить Тёму. Так зачем?

– Я тебе сказал! Посмотреть хотел! – выкрикнул он, и голос его сорвался на слезу.

– Не верю, – мягко, но твердо сказал я. – Ты не дурак. Ты умный парень. Умнее, чем я был в твои годы. Говори правду.

Он затряс головой, губы задрожали. Тёма, глядя на него, тихо заплакал.

И тут во мне что-то щелкнуло. Я вспомнил его слова в машине: «Я скучаю по маме». Вспомнил его воровство в деревне – отчаянную попытку хоть как-то контролировать жизнь, которая пошла под откос.

– Степан, – я положил руку ему на плечо. Он вздрогнул, но не оттолкнул. – Это… это чтобы стало не так страшно?

Он поднял на меня глаза, полные недоумения и боли.

– Когда все рушится, когда тебя бросают… - спокойно произнес, - хочется сделать что-то, что зависит только от тебя. Взять то, что хочешь. Спрятать. Иметь хоть что-то свое, что никто не отнимет. Даже если это какая-то дурацкая стекляшка. Так?

Стёпа смотрел на меня, и его защитная стена начала трещать. Глаза наполнились слезами, которые он отчаянно пытался сдержать.

– Она… она ушла, – прошептал он, и голос его был поломанным. – И ты… ты тоже уйдешь. А я… а мы с Тёмычем снова останемся одни. Если у меня будут деньги… или что-то ценное… я смогу… я смогу его накормить, защитить… Я же старший! И в ответе за него… получается!

Последние слова прозвучали как отчаянный крик. Он разрыдался – не как ребенок, которого поймали на шалости, а как взрослый мужчина, с которого сняли непосильную ношу.

Вот оно. Не жадность, не дурная привычка. А чудовищное, недетское чувство ответственности за брата и панический страх снова оказаться брошенным. Воровство было его криком о помощи, его уродливым, извращенным способом пытаться быть главным мужчиной в семье, которой не стало.

Тёма, не понимая слов, но чувствуя отчаяние брата, обнял его за шею и прижался к нему.

Мое сердце сжалось так, что стало трудно дышать. Я кашлянул, понимая, что сейчас зареву как ребенок. Я видел в своем сыне себя – того мальчишку, который после смерти отца пытался быть «за главного» для матери, совершая глупости, лишь бы доказать свою «взрослость».

– Стёпа, послушай меня, – я взял его за подбородок, заставив посмотреть на себя. – Я никуда не уйду. Понял? Никогда. Я твой отец. И теперь я несу за вас ответственность. Всю. За тебя, за Тёму. Это моя работа. А твоя работа – быть ребенком. Учиться, играть, шалить. Да, даже разбивать вазы, черт побери! Но не воровать. Потому что тебе больше не нужно тащить все это на себе. Потому что теперь есть я. Я буду тащить.

Я обнял обоих. Стёпа сначала сопротивлялся, его тело было напряжено, а потом он обмяк и разрыдался у меня на плече, держась за меня так, словно я был его единственным якорем в бушующем море. Тёма пристроился с другой стороны, и его тихие всхлипывания постепенно стихли.

Мы сидели так, может, минуту, может, пять. И за это время что-то перевернулось. Стена между нами рухнула. Не до конца, конечно, но фундамент для доверия был заложен.

– Пап, – тихо сказал Стёпа, вытирая лицо рукавом. – А эта штука… я правда просто хотел посмотреть. Она красивая. Я ее назад положить хотел.

– Знаю, – я вздохнул. – Но так не делается. Хочешь посмотреть – попроси. Тебе, скорее всего, не откажут. Договорились?

Он кивнул.

– А вазу… мы вместе купим новую? На мои деньги? – он посмотрел на меня с надеждой.

Я не смог сдержать улыбки.

– Договорились. Но сначала ты помоешь пол в холле. За свой проступок нужно отвечать.

– Согласен, – согласился он, и в его глазах появилось что-то новое – не страх, а понимание.

В этот момент дверь в переговорку тихо открылась. На пороге стояла бледная Аннушка.

– Андрей Игнатьевич, простите за вторжение… – начала она.

– Я же сказал, не мешать, – прервал я ее, но уже без прежней резкости.

– Я понимаю, но… на линии важный звонок. Перенаправила к вам на мобильный, но вы не берете.

Я машинально потянулся к карману. Телефон действительно был на беззвучном режиме.

– Кто? – спросил я, предчувствуя недоброе.

Аннушка сделала паузу, ее взгляд скользнул по детям, а потом вернулся ко мне. На ее лице было написано смятение.

– Звонит… Василий Игнатенко. Говорит, дело не терпит отлагательств и касается… – она снова запнулась, – вашей бывшей супруги.

Воздух в комнате словно застыл. Только что налаженное хрупкое равновесие затрещало по швам. Стёпа насторожился, услышав про мать.