Внимание! Мы ищем маму (СИ) - Лотос Милана

– Это ты, – прошипела она. – Ты всегда стояла между нами. Ещё тогда, в деревне, смотрела на него своими коровьими глазами. А теперь… теперь ты хочешь занять моё место? Хочешь моих детей?

– Маша, хватит, – резко сказал я, но было поздно.

– Убирайся! – крикнула Маша, и её голос сорвался на истерику. Она схватила со столика первый попавшийся предмет – пластиковый стаканчик с водой – и швырнула его в Настю. – Это всё ты! Ты во всём виновата! Ты его настраиваешь против меня!

Стаканчик пролетел мимо, ударившись о стену. Но шум и крики окончательно разбудили и напугали Тёму. Он разрыдался в голос.

В дверях появилась медсестра и дежурный врач.

– Мария Анатольевна, вам нельзя нервничать! – строго сказал врач, беря её под локоть. – Вам сейчас же нужно вернуться в свою палату.

Машу, которая начала биться в истерике, почти на руках, вывели из палаты.

– Они отнимают у меня детей! – ещё долго эхом разносились по коридору.

Я стоял, прижимая к себе рыдающего Тёму, и смотрел на Настю. Она была бледна, но спокойна. Она подошла ко мне и, не говоря ни слова, взяла Тёму на руки, начав тихо его укачивать.

В палате воцарилась тяжёлая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями малыша.

– Похоже, надо с этим что-то делать, - вздохнул я и вышел из палаты.

26.

Я вышел в коридор, и дверь палаты с глухим щелчком закрылась за мной, словно отсекая меня от того единственного места, где сейчас был покой. Воздух в больничном коридоре был стерильным и холодным, пахло хлоркой и чужим страданием.

Меня буквально трясло – мелкая, неконтролируемая дрожь, идущая из самой глубины. Это была не просто ярость. Это было животное чувство опасности, когда твое потомство под угрозой.

Визит бывшей жены, ее искаженное ненавистью лицо, крик Тёмы – все это сложилось в одну ужасающую картину.

Она не просто больна телом – ее рассудок плавал, и в этом помутнении она была способна на все.

Я с силой провел ладонью по лицу, пытаясь стереть с него остатки сна и придать себе хоть каплю собранности, и достал телефон. Пальцы слегка подрагивали, когда я набирал номер Марата.

– Марат, слушай внимательно, – начал я, не дожидаясь приветствий, мой голос прозвучал хрипло и сдавленно. – Только что Мария явилась в палату к больному сыну, устроила истерику, кидалась предметами. Ребенок в шоке. Это документировано медперсоналом.

– Понимаю, – голос юриста стал собранным, деловым. – Это серьезно. Мы можем использовать это для ходатайства об ограничении ее общения с детьми. Но мне нужны официальные свидетельства. Заявления от врачей, медсестер.

– Будут, – пообещал я. – И еще кое-что. Она здесь, в этой же больнице. Лежит в палате № 314. Ей оплачивает лечение некий Василий Игнатенко, шурин главврача. Думаю, на него можно надавить. Узнай, на каких основаниях ее положили в ВИП-палату, кто платит, нет ли здесь нарушений. Возможно, он действует без ведома жены. Созвонись с ним. Донеси, что если его участие в этой истории станет известно его супруге, у него будут большие проблемы.

– Хорошая мысль, – голос Марата был ровным, как скальпель. – Действуем по всем фронтам. Соберите пока все документы на ребенка, зафиксируйте стресс. Я подготовлю ходатайство.

Я положил трубку, и тишина коридора снова оглушила меня. Прислонился лбом к прохладной стене, пытаясь унять бешеный стук сердца. Каждая ее сцена, каждое ее появление на сцене — это очередной удар по ее репутации как матери. И я должен был довести дело до конца, каким бы безжалостным это ни выглядело. Ради них.

Сделав глубокий вдох, я вернулся в палату.

Картина, которую я увидел, пронзила меня до боли. Настя сидела в кресле у кровати, неподвижная как статуя. Тёма спал у нее на руках, его разгоряченная щека прижата к ее груди. Ее пальцы нежно перебирали его влажные волосы, а сама она смотрела в окно, и на ее лице застыла такая глубокая, бездонная печаль, что у меня сжалось сердце. Она казалась одновременно и невероятно сильной, держа на руках чужого, но уже такого родного ребенка, и хрупкой, как тонкий хрусталь, готовый треснуть от любого неосторожного прикосновения.

– Насть, – тихо позвал я, боясь спугнуть эту хрупкую тишину.

Она вздрогнула и медленно обернулась. В ее глазах, обычно таких ясных, стояла усталость и отражение чужой боли.

– Все в порядке? – спросила она, и ее голос прозвучал сипло.

– Сейчас будет, – я подошел и опустился на корточки рядом с ее креслом, чтобы быть с ней на одном уровне. – Я поговорил с юристом. Мы будем действовать.

Она лишь кивнула, ее взгляд снова ускользнул к спящему Тёме.

– Андрей, я… я, наверное, только усугубила ситуацию. Своим присутствием, – прошептала она, и в ее голосе послышалась вина.

– Нет, – я резко, почти грубо отрицательно мотнул головой, охватывая ее холодную руку, лежавшую на ручке кресла. – Не смей так думать. Ты здесь… ты здесь – единственное, что держит меня в здравом уме. И детей тоже. Степа тебя обожает. Бублик… он к тебе тянется, даже во сне ищет твое тепло.

Она слабо улыбнулась, и на ее ресницах выступили предательские слезинки, сверкнувшие в тусклом свете ночника.

– Она так на меня посмотрела… С такой ненавистью. А я… я просто хотела помочь. Я ведь и правда просто хотела помочь, – голос ее дрогнул.

– Я знаю, – я сжал ее пальцы, пытаясь согреть их в своих ладонях. – Я знаю. И спасибо тебе. Но теперь… теперь я должен это закончить. Ради них. Окончательно.

Я встал с корточек и притянул ее к себе, не отпуская руку. Она осторожно переложила спящего Тёму в кроватку и, наконец, оказалась рядом со мной. В полумраке палаты я нашел ее губы и поцеловал.

Этот поцелуй не был нежным.

Он был страстным, отчаянным, полным всей накопившейся за день ярости, страха, благодарности и той дикой, животной потребности в спасении, которую я нашел только в ней.

В нем была горечь больничных стен и сладость внезапно нахлынувшей надежды. Я впивался в ее губы, как утопающий в соломинку, а она отвечала мне с той же силой, цепляясь за мои плечи, словно боясь, что я вот-вот исчезну.

Мы стояли, слившись воедино после этого кошмарного дня, и в этом поцелуе был наш безмолвный обет – сражаться вместе. До конца.

Когда я, наконец, отпустил ее и взглянул в ее прекрасные глаза, слова сами сорвались с губ. Я даже не успел подумать, что говорю.

– Насть, пойдешь со мной на свидание?

27.

— Насть, пойдёшь со мной на свидание? - задал я вопрос. И тут же в голове пронесся вихрь сомнений: А вдруг она не пойдёт? Вдруг откажет? И что я буду тогда делать? Ну, посмотрим…

Все эти мысли пронеслись за одно мгновение, за одну секунду. А когда я посмотрел ей в глаза, она улыбнулась. От её улыбки в уголках глаз обозначились лучики-морщинки, и от этого её лицо стало ещё более прекрасным, живым и тёплым.

— Да, я пойду с тобой на свидание, - ответила она, и в её голосе прозвучала лёгкая насмешка. - Я всё думала, когда же ты меня уже пригласишь? Сколько можно было ждать? Ты очень нерешительный, Андрей. После первого поцелуя надо было приглашать меня на свидание, а ты столько тянул!

Я не мог сдержать улыбки. И ведь она права, чёрт возьми, — пронеслось в голове. Надо было сразу брать её в охапку и нести в свою пещеру, пока кто-то другой не опередил.

— Только давай сначала выберемся из этого ада, - Настя вздохнула и провела пальцами по моей щеке.

Тёма тихо всхлипнул, открыл глазки и посмотрел на нас.

— Папа, папа, а когда мы поедем домой?

— Сейчас, сынок, соберём все вещи и поедем.

Мы собирались быстро, вещей было немного. Тёма уже активничал, бегал по палате с криками о том, что хочет домой побыстрее — к Стёпе.

Я смотрел на Настю и пытался представить наше свидание.

Хотя… да что там представлять? Я ничего не знал и, кажется, не понимал. Я, конечно, её пригласил, но вот что делать дальше – непонятно. Что она любит? Чего хочет? За столько лет я совершенно забыл, а точнее, и не знал… эту женщину.