Путь отмщения - Боумен Эрин

Держа всех на прицеле, чертов сукин сын, хромая, отступает к дверям. Он не спускает глаз с мужчин, а те не решаются достать оружие. Выпивка в воскресный день — это одно, перестрелка — совсем другое.

Он выскальзывает на улицу. Как только замирают створки дверей, салун снова оживает. Шлюха поднимается с пола. Золотоискатели водружают стол на место.

Я бросаю монеты на стойку и выхожу за ублюдком.

— Будь осторожен, малец, — говорит мне вслед бармен.

Не проронив ни слова, я толкаю дверь салуна.

Жара тут же наваливается всей тяжестью, будто стремясь задушить; белая пыльная улица мерцает, точно лунная дорожка. Блики на стременах и сбруях лошадей, привязанных вдоль Виски-роу, подмигивают мне. Будто знают. Будто подначивают меня.

Я поворачиваю за угол вслед за сукиным сыном. Тот направляется к нужнику и скрывается внутри.

Во дворе тихо. Ни ветерка.

Осторожно подкрадываюсь ближе, еще ближе. И вот я уже могу разглядеть каждую трещину на хлипкой двери отхожего места. Готова поклясться, что чувствую запах пота и крови мерзавца по ту сторону двери.

Револьвер на поясе нашептывает мне: «Убей его, отомсти за па. Убей его, убей, убей».

Достаю кольт правой рукой, левой тянусь к двери. Делаю вдох и настежь распахиваю дверь. Не успевает она шваркнуть мне по плечу и снова захлопнуться, как я уже держу гада на прицеле. Он сидит на толчке, не спустив штанов, но расстегнув рубашку. Осматривает рану, тычет пальцами в кожу вокруг нее. Мне видно только кровавое месиво в левой части живота; кровь уже пропитала пояс штанов.

Он ныряет рукой к револьверу, но видит дуло, нацеленное ему в лоб, и понимает, что шансов нет. Тогда он замирает, выставив вперед раскрытые ладони. Они все в крови, и у меня мелькает мысль, что там есть и кровь отца.

— Очень медленно опусти руки, — говорю я, — и отстегни пояс с кобурой.

Он кривит губы, но исполняет приказание. Ремень брякается на доски скамьи, сколоченной над ямой. Я хватаю пояс и отбрасываю в пыль за дверь нужника.

— С кем ты был во время налета?

Он нечленораздельно рычит.

— Я спрашиваю, с кем, черт подери, ты был?

Молчание.

Я смотрю в его черные глаза и не вижу ни тени раскаяния. Па умер в одиночестве. Совсем один, загнанный в угол, в неравном противостоянии с целой бандой. Возможно, именно этот человек накинул ему на шею веревку, вздернул и оставил болтаться в петле. Кровь шумит у меня в ушах.

— Почему вы это сделали? — спрашиваю я. — Вы не взяли ничего, кроме револьвера. Просто убили моего отца и двинулись дальше, но ради чего?

— А ты не знаешь? — И сукин сын вдруг смеется мне в лицо. — Этот идиот всю жизнь хранил такую тайну и даже не посвятил в нее родного сына? Просто блеск!

— Твои приятели, — цежу я сквозь зубы, изо всех сил стараясь скрыть замешательство: я ведь понятия не имела, что у отца были тайны. — Куда они направляются?

— Тебе их не найти, — ухмыляется он, оскалив почерневшие зубы. — А если найдешь, они и тебя вздернут, как папашу.

Я пинаю его прямиком в раненый бок, и бандит издает вопль.

Это был не случайный налет. На отца охотились, его выслеживали.

— Как вы нас нашли? — спрашиваю я.

Мерзавец стонет.

— Я не буду повторять вопрос.

— Приказчик из «Голдуотерса», — отвечает он. — Сердечный такой малый. С улыбкой направил нас прямо к твоему па.

Моррис.

— Похоже, ты не единственный местный парнишка, кому невдомек, что творится в городке. — Ублюдок снова скалит гнилые зубы, и мне хочется вышибить их все до единого.

— А теперь слушай меня, и слушай внимательно, — говорю я. — Сейчас я отправлюсь в «Голдуотерс» и выведаю все, о чем ты умолчал. А потом пущусь в погоню за твоими приятелями, которых ждет та же участь, что и тебя. Клянусь, каждый трусливый мерзавец, который разъезжает по округе и вешает ни в чем не повинных людей, получит по заслугам.

— Золотые слова, мальчик! — говорит он. — А теперь ради бога убери проклятый револьвер.

— Ладно, — говорю я.

И убираю.

После того как всаживаю подлецу пулю в лоб.

Глава вторая

Я отпускаю дверь, она с треском захлопывается, но лицо бандита так и стоит у меня перед глазами: грубая, точно дубленая, кожа, черная борода и злые глаза, которые широко распахнулись в тот момент, когда он догадался о моих намерениях.

Я пинаю в сторону его ковбойский ремень и сплевываю под дверь нужника:

— Увидимся в аду, мистер.

Именно туда я и отправлюсь, как пить дать, потому что не чувствую ровным счетом ничего. Ни раскаяния. Ни вины. Ни тени сомнения. Он заслужил смерть, и я убила бы его еще раз, убила бы снова и снова. Что со мной неладно?

Прежде я никого не лишала жизни, и убийство не должно так легко даваться.

Я бегом бросаюсь к Сильви, мы едем вдоль Виски-роу на север, сворачиваем к востоку и минуем один квартал. На следующем углу я спешиваюсь и привязываю лошадь, а сама захожу в «Голдуотерс». Вот это, скажу я вам, магазин! Полки доверху забиты всем, чего только душа пожелает: мукой, специями, вяленым мясом, табаком, патронами, скобяным товаром. А еще в витрине стоит самодельное кресло-качалка из светлого, почти белого дерева, отполированного до мраморной гладкости. Обычно я качаюсь на нем, когда прихожу сюда, и сейчас у меня снова сводит живот от желания обладать этой совершенно бессмысленной вещью.

Моррис стоит за прилавком; накрахмаленная рубашка заправлена в брюки.

— Прекрасный молодой человек этот Моррис, — сказал мне па на прошлой неделе. Глаза его искрились лукавством: он не скрывал намека, как и в предыдущие двадцать раз, когда мы с ним пополняли припасы в городе.

— Хватит мне его навязывать, — проворчала я. — Не собираюсь я выходить замуж и бросать тебя одного.

Вот только теперь я сама осталась одна-одинешенька, и па уже никогда не благословит мой выбор и не проводит меня к алтарю. Знаю, он хотел как лучше, но меня полностью устраивал наш домашний уклад. Одна мысль о том, что я окажусь навсегда привязанной к городу — буду стоять за прилавком в магазине или сидеть дома, дожидаясь мужа с работы, — вызывала у меня приступ удушья. Каждый день одно и то же. Замужество исключительно ради безопасности. Но я стреляю из ружья не хуже мужчин, и, как выяснилось, мне и убийство по плечу. Не понимаю, зачем притворяться слабой дурочкой, лишь бы не злить людей.

Я сую руки в карманы. Виски все-таки ударил в голову. Не слишком твердо держась на ногах, огибаю полки с мукой и консервами. Моррис сразу же замечает меня и кивает. Обычно, отправляясь в город, я надеваю приталенную блузку, юбку понаряднее и шляпку. Волосы я чаще всего ношу распущенными — они у меня темные, шелковистые, длиной почти до пояса. Но если Морриса ни на миг не обманул мой сегодняшний вид, значит, и другие меня рано или поздно раскусят, а то и того хуже — опознают во мне парня из «Кварц-Рока».

Я оглядываюсь через плечо: в магазине никого, кроме старенькой леди, но она так тщательно изучает буковки на мешке с мукой, что вряд ли может похвастать острым зрением.

— Привет, Кэти, — говорит Моррис. — Экая ты сегодня… — Он косится на фланелевую рубашку. — Серьезная.

— Потому что я здесь по серьезному делу, — отвечаю я, не вдаваясь в подробности.

— Даже так?

— Кто-нибудь недавно расспрашивал о моем отце?

— Не далее чем вчера, — кивает он. — Интересовался тут один старым знакомым по имени Росс Генри Томпкинс.

Я спрашиваю: «Может, Генри Томпсон?» А он: «Да-да, он самый. Давно дело было, запамятовал». Ну я и объяснил ему, что вы живете выше по течению ручья, за фортом Уиппл.

— Он сказал, как его зовут?

— Нет.

— Как он выглядел?

Моррис морщит лоб.

— А в чем дело-то?

— Как он выглядел, Моррис?

— Сурово. Чапарахос [2] поверх штанов. Длинный черный сюртук. Шкура дубленая, будто всю жизнь пахал землю или перегонял скот. На вид около сорока или чуть побольше. Под правым глазом приметный шрам.