Блэкторн (ЛП) - Джессинжер Джей Ти

Ронан.

Его глаза, его запах, его губы на моей коже… Я любила его с отчаянием, которое казалось безумием.

Нет большей дурочки, чем девочка-подросток, попавшая в ловушку первой любви.

Когда серый свет начинает просачиваться сквозь шторы на рассвете, я встаю с кровати, умываюсь холодной водой и одеваюсь. Затем иду в комнату Беа, которая находится дальше по коридору, – ту самую, где я жила в детстве.

Дочь все еще спит, раскинув руки в стороны на матрасе, как будто во сне пыталась взлететь.

Дом уже околдовал ее.

Я нежно целую ее в лоб, убираю волосы с ее лица, а затем на мгновение замираю, глядя на нее сверху вниз. Несмотря на то, что Беа уже почти подросток, она очень низкая для своего возраста, поэтому многие думают, что дочь гораздо младше. Она и ведет себя как младшая, но это меняется изо дня в день. Иногда она все еще моя малышка, но с приближением полового созревания эти дни сочтены.

Ее настроение меняется так же быстро, как и уровень гормонов.

Я беспокоюсь о том, какие еще перемены принесет мне подростковый возраст. Мой собственный опыт можно описать только как травмирующий.

Когда я захожу на кухню, тетушки уже там. Эсме жестом приглашает меня сесть и ставит передо мной кружку с дымящимся мутным зеленым чаем, а Давина напевает, помешивая что-то в сковороде на плите.

— Как спалось, милая?

— Отлично, — вру я, избегая взгляда Эсме. Я не сказала им, что прошлой ночью видела Ронана у ворот. Это вызвало бы бурю негодования. — А тебе?

— Боюсь, не очень. Снились кошмары.

— Правда?

Она кивает, бледная как полотно.

— Змеи. Огромные темные змеи ползали вокруг дома, пытаясь проникнуть внутрь. Они за кем-то охотились.

Давина оглядывается на меня через плечо, а вернувшись к готовке, перестает напевать.

В окно кухни я вижу во дворе Кью, который рубит дрова. Он не выглядит достаточно сильным, чтобы поднять над головой книгу, не говоря уже о топоре, но, как и многое другое в поместье Блэкторн, его внешность обманчива. Кью одним мощным ударом раскалывает бревно, а затем бросает поленья в небольшую кучку рядом с собой.

До этого момента мне и в голову не приходило, что рубить дрова в потрепанном шерстяном пальто, похожем на оперную накидку, может показаться странным. С другой стороны, всё в моей семье странное и всегда было таким.

Я нюхаю чай, который Эсме поставила передо мной, и стараюсь не морщиться от резкого запаха, который щекочет мне ноздри. Чай острый, травяной и почему-то кислый.

— У нас, случайно, нет кофе?

— Я приготовила эту травяную смесь специально для тебя.

Ее напряженный тон и мрачный взгляд говорят о недовольстве, и о том, что мои слова были восприняты как оскорбление ее гостеприимства, поэтому я улыбаюсь и не обращаю на это внимания.

— Доброе утро.

Я оборачиваюсь и вижу свою дочь, которая стоит в дверях кухни в пижаме и сонно трет глаза кулаком.

— Доброе утро, милая, — произношу я, радуясь, что она меня отвлекла.

Беа зевает. Подойдя к столу, она плюхается на стул рядом со мной и застенчиво улыбается Эсме.

— Доброе утро.

— И тебе доброе утро, голубка.

Давина оборачивается, стоя у плиты, и улыбается Беа.

— Хочешь блинчики, дорогая?

Дочь смотрит на сковороду на плите и удивленно моргает.

— То есть ты их приготовила?

— Конечно, я их приготовила. А как еще они могли появиться?

Беа с вожделением смотрит на блинчики.

— Мама никогда не готовит. Разве что замороженную пиццу или что-то в этом роде. На завтрак я всегда ем хлопья.

Когда Давина неодобрительно смотрит на меня, я начинаю защищаться.

— У меня нет времени готовить. Я слишком занята на работе и учебой Беа. Кроме того, в радиусе полутора километров от нашей квартиры есть десятки отличных ресторанов с доставкой.

Давина открывает шкаф, достает тарелку и с помощью лопатки перекладывает на нее три блинчика. Затем ставит тарелку перед Беа вместе с вилкой.

Когда я смотрю, как дочь сидит на том месте, где я в детстве всегда сидела за столом во время еды, меня снова охватывает странное предчувствие. Это как дежавю, только мрачнее и с зубами.

Я напоминаю себе, что скоро мы будем в безопасности, в Нью-Йорке, далеко от этого дома со всеми его тайнами и от этого города со всеми его скрытыми ловушками.

Давина, сжалившись надо мной, меняет тему.

— Мы хотели бы приехать в похоронное бюро в десять. Ты скоро будешь готова?

— В десять? Разве прощание с бабушкой не начинается в одиннадцать?

Тетя делает короткую, но многозначительную паузу.

— Мы хотим побыть с мамой наедине, чтобы попрощаться, прежде чем начнется этот цирк.

Я бы спросила, зачем они вообще все это устроили публично, если так беспокоятся о приватности, но я уже знаю ответ.

Возможно, они и изгои в городе, но тетушки слишком горды, чтобы прятаться.

Кью входит на кухню с охапкой дров в руках. Он приветственно кивает Беа, а затем устремляет на меня свой пронзительный темный взгляд.

Я слегка приподнимаю подбородок, чтобы дать ему понять, что ему не о чем беспокоиться. Я не спущу с Беа глаз. Солстис хоть и небольшой город, но в нем достаточно места, чтобы потеряться.

Потеряться и так и не быть найденным.

Без четверти десять мы встречаемся в фойе – четыре молчаливые дамы в черном, ожидающие, пока Кью подгонит «Кадиллак».

Лакированные туфли Беа отполированы до зеркального блеска. Ее непослушные волосы заплетены в косу, как и мои. Она выглядит еще меньше, чем обычно, ее хрупкая фигура теряется в шерстяном пальто длиной до колен, которое она достала из одного из многочисленных шкафов в доме.

Когда-то, очень давно, это пальто принадлежало мне. А до этого принадлежало моей матери, а до нее – ее матери.

Этот дом так просто не отпускает вещи.

— У вас красивые платья, — говорит Беа.

— Спасибо, дорогая. — Давина смотрит на меня. — Что ты об этом думаешь?

Я на мгновение задерживаю взгляд на их длинных строгих платьях, расшитых бисером, и изысканных головных уборах.

— Думаю, если бы вы хотели изобразить элегантных викторианских пчеловодов в трауре, вы бы справились.

Тетя поднимает руку в перчатке к широким полям шляпы с вуалью и улыбается.

— Я знала, что ты произнесешь что-нибудь остроумное, чтобы поднять нам настроение.

— Я забыла тебе сказать, — поворачивается Эсме к Давине. — Ты слышала, что на Элайджу Крофта на днях напала стая воронов?

— Вороны? — задумчиво произносит Давина. — Как странно.

— Да. Очень. Я слышала, они чуть не выклевали старику глаза.

— Обычно они не проявляют агрессии по отношению к людям. Возможно, вороны защищали гнездо.

Эсме смотрит на меня с непроницаемым выражением лица.

— А может, они распознают зло, когда видят его.

Кью подъезжает к дому. Мы с дочерью следуем за тетушками, пока они, держась за руки, выходят через парадную дверь. Их длинные красные волосы струятся по спине, словно свежая кровь.

Восемь минут спустя мы все стоим в бежевом зале похоронного бюро Андерсона и слушаем, как старик в плохо сидящем костюме бормочет свои соболезнования, заламывая руки, дрожа и делая все возможное, чтобы не упасть в обморок у наших ног.

Женщины из рода Блэкторн обладают сверхъестественной способностью наводить ужас на людей.

— Сюда, сюда, — запинаясь, говорит он, указывая на коридор. — Лоринда, конечно же, в нашей лучшей приемной.

Мы входим в просторную комнату с отвратительным темно-бордовым ворсистым ковром и обоями с кричащим красно-черным цветочным узором, от которого может закружиться голова, если долго на него смотреть. Четыре окна задрапированы тяжелым бордовым бархатом, который не пропускает ни единого лучика дневного света. Вдоль стен стоят кожаные диваны, а перед блестящим черным гробом выставлены в шесть рядов мягкие стулья. По бокам от гроба стоят огромные букеты красных тигровых лилий, которые наполняют спертый неподвижный воздух приторным ароматом.