Змея. Часть 1 - Ланитова Лана

Хотя, она никуда не торопилась, а всё так же стояла на одном месте, покачиваясь от лёгкого головокружения.

– Т-ш-ш, – шикал он, поднося свечу к соскам и рассматривая их пристально.

Он чувствовал, как в его жилах закипает кровь. Ему казалось, что ещё минута, и он сорвется и осатанеет от страсти. Мысленно он готов был сжать это нежное тело до боли и хруста. И он обнял её. Обнял так, что она потерялась, почти растворилась в его сильных руках невесомостью тающей плоти. Её тонкие ладони легли ему на плечи, а он не ощутил их веса. Их просто не было. Это было вовсе не касание рук. Это было касание птичьих крыльев. Пламя свечи делало зыбкими все контуры. Её распущенные золотистые волосы казались лёгким дымом, стекающим с узких плеч.

– Ты очень худенькая. Я буду тебя кормить, – шептал он, жадно ловя её губы.

– У тебя ничего не выйдет, – отвечала она, задыхаясь.

– Почему?

– Я вообще не ем.

– Ты заболеешь чахоткой.

– Пусть. Зато, я никогда не буду толстой…

– Глупая… Какая же ты глупая девочка. Я стану кормить тебя насильно.

– Нет, – замотала головой Аннушка.

Он подхватил её на руки и бросил на кровать. Она исступленно закрыла глаза и легко раздвинула ноги, так, словно и вправду была балериной.

А дальше он осатанел от страсти…

И сам не заметил, как провел с ней сразу двое суток. А в конце всего этого времени он был ошеломлен совершенно неистовым темпераментом его фарфоровой чаровницы.

Аннушка оказалась очень ненасытной в постели.

После двух суток, проведенных ими в сплошном похотливом угаре, решено было снять ей более дорогую и роскошную квартиру на Гороховой. Недалеко от его собственной квартиры, в пятнадцати минутах ходьбы. Чтобы ему не нужно было даже вызывать извозчика. Ибо жить вместе было неприлично. Все-таки он был женатым человеком.

Иногда он проводил на Гороховой не только сутки. Он оставался там неделями.

С каждым днём Аннушка всё более сводила его с ума. Когда он видел её узкую спину, маленькие груди, увенчанные остренькими розовыми сосками, нежный плоский живот, длинные стройные ножки, он терял голову от страсти. Она красиво улыбалась и хохотала самым прекрасным смехом. Её смех походил на звон серебряного колокольчика. Она редко уставала от постельных ласк. Лишь иногда на её лице появлялась чуть измученная гримаса, и она шептала:

– Уходи. У меня уже всё болит…

И вот эти самые откровения и вызывали в нём такую нешуточную волну вожделения, что у него темнело в глазах. А после, вконец обессиленную, он относил её на руках в уборную. Словно куклу, он окунал её в ванну, наполненную тёплой ароматной водой, и с восхищением смотрел на тонкий контур ее белоснежных, почти детских ручек с изящными пальчиками и миндалевидными блестящими ноготками. Он падал на пол, прямо на керамическую плитку уборной, и с наслаждением целовал её мокрые, пахнущие мятой и монпансье ладошки. Потом он вставал и присаживался на бортик. С томной улыбкой она смотрела на него и выуживала из пены узкую ступню.

Он вновь требовал у нее подняться из воды и встать ближе к краю…

– Нет, Мишель… – канючила она. – Мне холодно… Я устала.

Но он бывал неумолим.

– Не-ет, – стонала она, закатывая от наслаждения глаза.

Он вколачивал в неё свою тугую, звенящую от страсти «самцовость». Он будто доказывал этому миру, что у него «стоит» и весьма прекрасно «стоит»…

Тогда, когда он любит.

А потом он снова усаживал её в ванну и принимался намыливать ей прозрачные руки и невесомые щиколотки.

– Повернись ко мне спиной, – командовал он. – Вот, а теперь животик. И то, что у нас ниже… Нет, не бойся – на голову я лить не буду. Я помню, что у тебя причёска.

Спустя несколько минут он окатывал её кувшином чистой воды и заворачивал в пушистое полотенце. А после нёс её опять в постель. Она хотела спать. Но он не давал. Вместо этого неистовый любовник усаживал её сверху на всё еще вздыбленный и ненасытный жезл. Она стонала от смеси боли и возбуждения. А дальше…

Дальше длился многочасовой угар.

Первым не выдерживал он.

– Слушай, я жутко проголодался.

– У меня нет сил. Имей в виду, что я умерла, – и она действительно засыпала мертвецким сном.

Но ему не спалось. В эти минуты её дыхание было таким тихим, что ему и вправду начинало казаться, что рядом с ним лежит не живая женщина, а целлулоидный манекен с блестящим заострившимся носом.

Спустя пару часов он всё же будил её.

– Аня, просыпайся. Я голодный, словно волк.

– Пошли извозчика в трактир за едой. Для себя. Ты же знаешь, что я не хочу.

– Аня, ты поешь вместе со мной!

– Не-ее-ет… – тянула она.

В ответ он хмурился.

– Я сейчас кого-то отшлепаю.

– Сделай милость, – шептала негодная эротоманка и поворачивалась к нему двумя полушариями маленькой белоснежной попки.

Спустя час он все-таки посылал знакомого извозчика в трактир со списком, в котором указывались желательные блюда.

И когда им привозили ещё теплых расстегайчиков, блинов с икрой, паштетов и даже судки с осетровой ухой, они садились к столу и начинали ужинать совсем по-семейному. Хотя, у Аннушки, как водится, отсутствовал аппетит. Она всегда ела мало, словно цыпленок. Он с трудом заставлял её съедать несколько ложек ухи и пирожок.

– Аня, ну отчего ты не ешь? Смотри, какая ты худенькая… – пенял ей он.

– Угу, – отвечала она. – Но милый, ты меня ведь за это и любишь. И если я потолстею, то ты меня тут же бросишь.

– Глупая! – отшучивался он. – Ешь сейчас же. Тебе нужны силы.

Чаще всего их свидания проходили в уютных комнатах, снятой на Гороховой квартиры. Но Аннушка иногда пеняла ему на то, что они совсем не бывают на людях.

– Ты вечно держишь меня взаперти, – хныкала она.

– Потому, что ты – мое маленькое фарфоровое сокровище, которое я не желаю никому показывать. Да и к тому же, что толку таскать тебя по ресторанам, если ты совсем равнодушна к любой еде? Знаешь, как в ресторанах кушают все нормальные тёти?

– Врёшь, ты просто боишься жены, – перебивала она его шутливую тираду.

– Глупости, – отмахивался он.

– Как же глупости? Мы не ходим с тобою в ресторации из-за того, что твоя фурия может нас увидеть.

– Она не посещает публичные места, – у него портилось настроение.

– Тогда ты боишься, что ей кто-нибудь донесёт. Ведь так?

– Нет, не так… – он хмурился.

– А как?

Он уходил от ответа.

Иногда они всё же посещали вместе рестораны, но чаще те, что были расположены не в центре столицы. Но даже там он видел, как многие мужчины с восхищением, осуждением и тайной завистью посматривали в сторону его юной и невероятно изящной спутницы.

Но однажды он всё-таки осмелел и привел её в фешенебельный и очень модный в те годы ресторан «Донон», расположенный на Мойке. Помимо обычных посетителей в «Дононе» любили обедать художники и литераторы всех мастей. А так, как наш герой был неравнодушен к литературному творчеству, то по приглашению приятелей, решил присутствовать на одном из субботних литературных вечеров. Да расхрабрился и рискнул пригласить туда и Аннушку. Помимо их с Аннушкой, за заказанным столом должны были ужинать двое его старых приятелей – некто университетский друг Панырин и инженер с бывшей службы, Колычев.

– Девочка моя, сегодня я повезу тебя в «Донон», – радостно сообщил ей Гладышев. – Там собирается одна Петербургская богема. И будет пара моих приятелей. Надень на себя что-нибудь красивое. Хотя… о чём это я… Ты красива, моя милая, во всём. Я заеду за тобой в семь.

Как и обещал, он заехал за ней в семь вечера и буквально обомлел от её вида. Аннушка надела на себя полупрозрачное вечернее платье на тоненьких бретельках, перекинутых через худенькие плечи с откровенным декольте спереди и глубоким вырезом по открытой спине, где, словно два птичьих крыла, торчали её молочной белизны острые лопатки. Платье это было какого-то новомодного и смелого, прямого покроя, с расширением и воланами книзу. Но весь лиф, не упрятанный в корсет, либо сорочку, был настолько тонок, что сквозь шелковую, болотного цвета ткань просвечивали маленькие груди с торчащими от прохлады сосками. Волосы Аннушка заколола шпильками кверху, обнажив беленькую, лилейную шейку. На ее юном личике почти отсутствовала косметика. Лишь пухлые губы поблескивали розовой помадой, и чёрные стрелы ресниц казались гуще и длиннее. В этом наряде она выглядела восхитительно и одновременно порочно, словно обнаженная девственница возле позорного столба.