Золотые рельсы - Боумен Эрин

Бармен наливает нам виски и затыкает графин пробкой.

— Вы, ребята, нездешние, — говорит он, подвигая в нашу сторону стаканы. Это утверждение, а не вопрос.

Босс выпивает виски одним глотком и заказывает себе еще.

— Мы здесь проездом.

— Слыхали о нападении на поезд у Хила-Бенд?

— По правде говоря, нет. Всю неделю в седле. А кто ограбил?

— Пока неясно. Вообще мало что известно. Знаю только, что компашка верховых сорвала большой куш и на их совести убийство шерифа.

Я кручу в руках стакан и, наконец, отпиваю глоток — никогда не умел пить виски залпом, слишком обжигает горло, не хочу к этому привыкать никогда. Я видел, что бывает потом. Отличные парни звереют, а плохие становятся еще хуже. Отца трезвым я не помню, но помню времена, когда он хотя бы просил прощения за то, что набрасывался на меня; тогда он еще был способен испытывать чувство вины. А убежал я из дома, когда он совсем потерял человеческий облик и стал злобным демоном, который только и делал, что пил, оскорблял и дрался.

— Вот досада, — заявляет Босс. — Сначала дилижансы, теперь поезда. Стало опасно путешествовать.

— Что верно, то верно.

Бармен наливает себе стаканчик и чокается с Боссом. Они оба залпом глотают отраву.

За спиной заскрипела дверь.

Я оглядываюсь через плечо и вижу входящих в салун Диаса и Хоббса. Они кивают бармену и садятся за ближайший столик.

Я делаю вид, что занят своим виски. Босс продолжает болтать — прощупывает ситуацию.

Мне удается опустошить стакан наполовину, когда в салун входят еще двое. Один, приподнимая шляпу, здоровается с барменом, назвав его по имени. Явно местный, вероятно, хороший знакомый, но лицо бармена становится холодным и подозрительным. Он переводит взгляд с пришедших на нас. Неожиданно воцарившаяся тишина дрожит от напряжения, словно готовая вот-вот распрямиться пружина в капкане.

Босс тоже это чувствует.

— Нам, пожалуй, пора. — Он высыпает на стойку пригоршню монет, это с лихвой покрывает стоимость вылитого.

Вдруг бармен наклоняется, ища что-то под стойкой. Мы с Боссом хватаемся за оружие.

— Руки не прятать, — раздается голос позади. — Поворачивайтесь медленно и спокойно.

Мы замираем, убрав руки от кобуры. Я двигаюсь неторопливо, как было приказано, однако Босс делает это проворнее. Он любит играть со смертью.

У входа в салун стоит тощий человек с такими же тощими усами. На нем длинная куртка, в руке пистолет, он держит нас на прицеле. Еще один сидит за столом для покера, третий — справа, недалеко от меня. Еще двое устроились рядом с Диасом и Хоббсом.

— Я не понимаю, — медленно произносит Босс. — Что все это значит?

Худой отодвигает полу куртки и демонстрирует серебряную бляху на груди. Это помощник шерифа.

— Парни, вы арестованы за ограбление поезда Южно-Тихоокеанской железной дороги в среду у Хила-Бенд.

— Вы взяли не тех людей, друг, — отвечает Босс. — Советую вам поискать получше.

— А я вам советую убрать оружие и выходить по-хорошему, иначе нам придется вытаскивать из салуна трупы.

Босс достает пистолет стремительнее, чем бросается гремучая змея, но здесь слишком много стволов, они во всех углах комнаты, и все направлены на нас. Кроме того, за нами стоит бармен, который, конечно, уже достал дробовик из-под стойки и целится нам в спины. Против нас шестеро, и они сильнее. Даже в лучшие времена, без пулевого ранения в правое плечо, Босс не справился бы с таким количеством противников.

— Вы арестовываете всех невиновных, проезжающих через ваш город? — спрашивает он.

— Вы такой же невиновный, как я — федеральный маршал. Кроме того, — добавляет помощник шерифа, — у нас есть свидетель.

Двери распахиваются, и на пороге показывается силуэт входящего, он встает рядом с помощником шерифа. Створки перестают раскачиваться, и становится видно лицо, платье, испачканное спереди кровью, растрепанные светлые волосы. Ошибиться невозможно.

Это та самая девушка с поезда.

Глава шестая

Шарлотта

— Это они, — твердо говорю я. — Точно.

Я узнала шляпу Малыша Роуза в ту секунду, когда увидела ее в окно магазина Эттера. Дорога до Викенберга была ухабистой, так что, когда дилижанс рывком остановился и водитель объявил, что у нас есть четверть часа, пока меняют лошадей, я с радостью пошла размять ноги. Бродя без цели, я, кажется, впервые чувствую себя так одиноко с тех пор, как умер отец. Эти предрождественские дни, с суматошными разговорами о похоронах и об отцовских делах, были ужасны, но даже после отъезда матери я не ощущала себя настолько потерянной. И потом, в вагоне поезда и в дилижансе, вокруг меня были люди. А сейчас я оказалась совсем одна и, стоя перед табачным прилавком у Эттера, вспомнила отца, как он, бывало, курил, сидя в кресле-качалке и читая газету. И тут мимо окна проплыла знакомая шляпа из коричневого фетра с высокой тульей и плетеным кожаным шнурком.

Я приставила руку к стеклу и присмотрелась повнимательней. Знакомая темная куртка, простая, длиной до колен, и та же светло-голубая рубашка в пятнах пота. Малыш Роуза въезжал в город на пару с самим Лютером Роузом. Я выскочила из магазина и помчалась к помощнику шерифа.

— Это он хотел отобрать мои серьги, — говорю я, указывая на Малыша Роуза. Шляпа и платок больше не скрывают его лицо, и я могу его хорошенько рассмотреть. Он немного похож на свой портрет с надписью «Разыскивается», но на рисунке у него слишком много веснушек. На плакате он не так молод, как на самом деле, и глаза его не так пусты. Они ничего не выражают. Такой взгляд, думаю я, может быть только у убийцы.

Лютер Роуз небрежно прислоняется к стойке, на его губах блуждает подобие улыбки, во внутренних карманах распахнутого плаща видна пара пистолетов. Двое других сидят у ближайшего стола и курят сигареты. Их я тоже видела в поезде. Они были с Роузом, когда он выскочил из вагона для ценных грузов.

Здесь, в салуне Викенберга, сейчас половина банды «Всадники розы». У меня опять бегут мурашки по коже. Да, мне вряд ли хватило бы смелости хвататься за пистолет тогда, в поезде, знай я, сколько их на самом деле.

— Я хотела застрелить его, — я указываю на Малыша Роуза, — но попала в главаря. А один из этих — отморозок, который убил шерифа, — я машу рукой в сторону стола, за которым сидят два других бандита, хотя и не уверена, что это правда. И из-за спины помощника шерифа мне плохо видно. Но я хочу только одного, чтобы этих мерзавцев повесили.

Мама всегда сравнивала меня с петардой, хотя я бываю мягкой и кроткой как ангел, когда мне не перечат. «Это в некотором отношении достойно восхищения, — говорила она, — но из-за этого из тебя не выйдет хорошего репортера». Я никогда толком не понимала, что она имеет в виду, но теперь, кажется, догадываюсь — у меня перехватывает дыхание от одного вида этих преступников. Они должны быть наказаны за свои злодеяния! И мне плевать, что я даю ложные показания. Но в этом-то и суть проблемы — нет ничего важнее правды, если речь идет о журналистике. Нельзя сообщать или печатать информацию, которую невозможно подтвердить, и все же я стою здесь и указываю всем на убийцу шерифа, хотя у меня нет доказательств. И все же я гоню сомнения прочь. Есть и другая правда, она заключается в том, что, даже если шерифа застрелил не этот парень, на его руках кровь десятков невинных людей. И остальные «Всадники розы» ничуть не лучше. Это не первое их преступление. Они виновны бессчетное число раз и не заслуживают снисхождения.

Я не понимаю, как они могут вести себя так невозмутимо: Лютер Роуз криво улыбается, те, что у стола, лениво развалились на стульях. А самый страшный — Малыш Роуза, потому что он абсолютно бесчувственный. Его лицо как пустой холст, глаза ничего не выражают. Ладонь небрежно лежит на рукоятке пистолета.

— Где остальные? — спрашивает помощник шерифа.

— Какие остальные? — отвечает Лютер Роуз.

— Не прикидывайся дураком.